Анук, mon amour...
Шрифт:
– Бедный Эрве…
– Он оскорбился бы, если бы услышал это, Кристобаль. Он был по-своему счастлив. Может быть, более счастлив, чем мы с вами. У его ног лежал не просто мир, у его ног лежали комментарии к миру. Подстрочники, придуманные людьми гораздо более талантливыми, чем он сам.
– Эрве не был талантлив?
– Я не прочла ни одной строки из того, что он писал.
– Вы не интересовались тем, что он делал, Линн?
– Не думаю, что хоть одна строка существовала. Но он был очень умный, очень. Он изучил Индию по Киплингу, корриду по Бласко Ибаньесу, джаз по Трумэну Капоте, приготовление коктейлей по Хемингуэю, баллистику по Ремарку, устройство авиационных двигателей по Экзюпери, устройство гарпуна
48
Американская писательница-натуралист.
Дураком он точно не был, Эрве Нанту, я бы и сам доверил приготовление коктейлей Хемингуэю. Но так ли безупречны неизвестные мне Лавкрафт и Джой Адамсон?..
– Как можно судить о корриде, ни разу ее не увидев, Линн?
Линн как будто ждет этого вопроса. Кристобаль – испанец, он просто не может не ухватиться за бой быков.
– Любое событие очень быстро становится воспоминанием, милый мой. Воспоминанием, тенью на стене, тенью тени. А у тени нет ни запаха, ни вкуса, лишь силуэт. Правильность силуэта – вот что главное. Правильность силуэта может убедить тебя в чем угодно. Даже в том, что ты своими глазами видел то, чего не видел никогда.
– Это ваш Эрве так говорил?
– Эрве говорил мне лишь: «Я отправляюсь в Латинскую Америку. Закажи мне «Комедиантов» 49 , дорогая».
– И вы заказывали?
– Да.
– А он потом рассказывал вам о Латинской Америке?
– Да. С такими подробностями, которые ни в одной книге не сыщешь.
В голосе Линн звучит неподдельное восхищение. Внезапно нахлынувшие воспоминания о чудаковатом Эрве разом стирают с ее лица никому не нужные десятилетия, прожитые без набранных мелким петитом рассказов о Латинской Америке и ловле касаток. Скорее всего, сейчас я вижу Линн такой, какой видел ее сам Эрве: маленькой девочкой, дочерью молочника из Нанси – ноги в цыпках, руки в царапинах; маленькой девочкой, которой можно легко втюхать любую небылицу.
49
Роман Грэма Грина.
Зрелище незабываемое. Девочка Линн чудо как хороша.
– Что же произошло с Эрве, Линн?
Почти старуха Линн мрачнеет. Это воспоминание не приносит ей никакой радости; ясно, что тень на стене выглядит безобразной и до сих пор пугает ее.
– Наверное, я сама во многом виновата, Кристобаль… Мне не нравилось вечно сидеть в потемках, разве можно винить меня за это? Мне было всего лишь двадцать три…
– Вам было всего лишь двадцать три, и вы уже владели магазинчиком?
– Магазин достался мне от крестного. Он отдал богу душу за три месяца до появления Эрве и вовсе не так трагично. Свалился в пропасть на своем автомобиле в Швейцарских Альпах.
– Значит, с Эрве дела обстояли еще хуже?
– Намного.
«Он умер из-за книг. Книги погубили его» – вот что сказала мне Линн.
– Его разорвали бумажные гепарды Джой Адамсон? – не слишком удачно шучу я. Линн вздрагивает.
– Может быть, – шепчет она, и дрожь пробегает по моему телу. – Может быть… Когда мы вернулись, магазин был заперт изнутри, но жалюзи подняты. Эрве лежал ничком у двери, в круге света, день все-таки настиг его. На пыльном полу, в пыльном Париже. Он мечтал умереть, но вовсе не так. Вовсе не здесь.
– В Латинской Америке?
– В Латинской Америке, да… Где-нибудь у подножия ацтекской пирамиды, под лучами восходящего солнца… Я не должна была оставлять его. Но его друг…
– Страховой агент?
– Да. Мне было двадцать три, мне так хотелось разглядеть лицо того, кто может полюбить меня. Разглядеть при дневном свете. Разве можно винить меня в этом?
Вот оно что. Девочка Линн выросла, но от этого не перестала быть дочерью молочника из Нанси, цыпок на ногах больше нет, но царапины остались, привычка к царапинам – стойкая вещь, любой страховой агент слегка за двадцать пять может оцарапать ей сердце. Обычный страховой агент, каких тысячи, в приличном галстуке, в ботинках на пробке, с крепкими зубами, крепкой шеей и крепким кадыком, с немнущимися даже после незапланированного минета брюками. Вместо наспех сочиненной Латинской Америки – добротная и совершенно реальная поездка на поезде в Монпелье, девушка отвечает за бутерброды, мужчина – за выпивку. Девушка отвечает за романтику, мужчина – за презервативы.
– Нет, конечно же нет, Линн… Вас ни в чем нельзя винить.
– Мы уехали в Сан-Тропе. В Париже было неспокойно, и мы уехали в Сан-Тропе.
Не Монпелье – Сан-Тропе. Не вылазка на пикник – полноценный отдых на побережье. Страховой агент, охмуривший Линн, еще основательнее, чем я думал.
– Мы видели там Джонни Холлидея 50 … Он каждый вечер прогуливался по набережной, смотрел на яхты. Мы были не единственные, кто пережидал май вдали от Парижа. Джонни тоже не хотел ввязываться в этот бунт. А он был великий рок-н-ролльщик. Разве нет?
50
Французский певец.
– Да.
Только теперь я начинаю понимать, что Линн говорит о мае шестьдесят восьмого. Линн никогда не была бунтаркой, я ошибся. Или это крепкозубый агент так на нее повлиял? Теперь мне легко представить Линн в другой прическе: не шальная «бабетта» – коротко стриженые мальчишеские волосы Джин Сиберг, к шестьдесят восьмому году они так и не успели отрасти. В черно-белом годаровском «На последнем дыхании» (когда-то я видел этот фильм с Мари-Кристин и так ничего в нем и не понял) стриженая под мальчишку Джин Сиберг предала мелкого мошенника Жан-Поля Бельмондо. И его убили. Джин предала Жан-Поля, которому ужасно не шла шляпа, но ужасно шла сама Джин.
Джин предала Жан-Поля, так же, как Линн предала несчастного крота Эрве Нанту.
Большим пальцем правой руки по губам, сначала по верхней, потом – по нижней. Последний жест преданного Жан-Поля. Последний жест предавшей Джин.
FIN
Совершенно бессознательно я повторяю жест Жан-Поля перед финальным титром. Линн отвечает мне тем же жестом. Она чуть не плачет.
– Эрве лежал перед дверью. Сущий кошмар. Меня вырвало. Он был весь в крови.
– Его убили?
– Дверь была закрыта изнутри. Вся одежда Эрве пропиталась кровью, на нем живого места не осталось, как будто кто-то взорвал его изнутри. Как будто кто-то искромсал бритвой каждый сантиметр его тела.
– Вы вызвали полицию?
– Стриж вызвал полицию.
– Кто это – Стриж?
– Приятель Эрве. Он звал Эрве Кротом, Эрве звал его Стрижом – странно, что Линн, променявшая полубезумного книжника на вполне нормального страхового агента, избегает его имени, как прикосновения прокаженного.
Счастье, что стрижи не похожи на крапивников.
– Поначалу полиция думала, что Эрве пал жертвой разбушевавшихся студентов. Но дверь была закрыта изнутри, никаких следов взлома, ничего не украдено, полки в идеальном порядке. Дело оказалось в аллергии на дневной свет. Эрве попал под лучи, кожа пошла волдырями и струпьями и в конце концов лопнула. Возможно, он умер от болевого шока. Это был несчастный случай.