Анжелика и ее любовь
Шрифт:
Но тут, глядя на море, он опять вспомнил бездонные зеленые глаза и с грохотом захлопнул деревянную дверцу порта.
Стоявший за его спиной мавр Абдулла готовился потушить фонарь.
– Не надо, мы идем дальше, – бросил ему граф.
И вслед за мавром нырнул в еще один темный колодец – прорезанный в орудийной палубе люк. Такие спуски были ему до того привычны, что нисколько не отвлекали от мыслей.
Никаким напряжением воли он не смог бы сейчас избавиться от этого наваждения – мыслей об Анжелике. Впрочем, отчасти из-за нее ему и приходилось спускаться на самое дно трюма.
Раздражение, злость, растерянность – он и сам не знал, что из этого преобладает в нем сейчас. Но увы! – только не безразличие! Те чувства, которые возбуждала в нем женщина, пятнадцать лет назад переставшая быть его женой и всячески его за эти годы предававшая, и без того были достаточно
Что толкнуло ее на этот странный, неожиданный жест – рвануть корсаж и показать ему клеймо, выжженное на ее плече?
Его тогда поразил не столько вид этого позорного знака, сколько царственная красота ее обнаженной спины. Он, привередливый эстет, привыкший рассматривать и оценивать женскую красоту по всем статьям, был ею ослеплен. Прежде линии ее спины не были так безупречны – она еще только избавлялась от отроческой худобы и хрупкости. Когда он на ней женился, ей было всего семнадцать лет. Теперь он вспоминал, как лаская ее юное, едва сформировавшееся тело, иногда думал о том, как прекрасна станет Анжелика, когда вполне расцветет под воздействием прожитых лет, материнства и всеобщего почитания.
Но не он, а другие помогли ей расцвести и достичь нынешнего ее совершенства. И сегодня, когда он меньше всего этого ожидал, она вдруг явила ему тот пленительный образ, который он создал в мечтах много лет назад. Освобожденное от темных, плохо сшитых одежд, ее тело неодолимо вызывало в памяти статуи античных богинь плодородия, стоящие кое-где на средиземноморских островах. Сколько раз он любовался ими, говоря себе, что в жизни – увы! – такие фигуры встречаются редко.
Нынче утром, в полумраке салона ее красота потрясла его еще больше, чем тогда, в Кандии. Молочно-белая кожа, нежданно явившаяся его взору в хмуром сумраке туманной, тоже молочно-белой северной зари, движение плеч, полных, крепких и в то же время поражающих нежностью и чистотой линий, сильные, гладкие руки, не прикрытая волосами стройная шея, с едва заметной продольной ложбинкой, придающей ей какую-то невинную прелесть, – все это пленило его с первого взгляда, и он подошел к ней, пронизанный ошеломляющим чувством, что она стала еще прекраснее, чем раньше, и что она принадлежит ему!
Как она сопротивлялась! Как защищалась! Казалось, она забьется в припадке падучей, если он сейчас же ее не отпустит. Что же все-таки так ее в нем испугало? Его маска? Или догадка, что сейчас он откроет ей что-то такое, что будет ей неприятно?
Что ж, самое меньшее, что здесь можно сказать, – это то что он ее ничуть не привлекает. Все ее желания явно устремлены к другому.
– Идем, идем, – нетерпеливо бросил он мавру. – Я же сказал тебе: мы спустимся в самый низ, туда, куда я помещаю арестантов. «Ее заклеймили цветком лилии, – подумал он. – За какое преступление? За какое распутство? Хотел бы я знать – насколько низко она пала? И почему? Как случилось, что она подпала под влияние этих чудаковатых, чопорных гугенотов? Раскаявшаяся грешница?.. Да, похоже, так оно и есть. У женщин такой слабый ум…»
Он догадывался, что ему нелегко будет получить ответ на эти вопросы, и оттого возникающие в его воображении картины мучили его еще больше.
– Ей выжгли клеймо… Я знаю, что такое застенок, знаю леденящий ужас тех мест, где фабрикуют боль и унижение… Страх, который может внушить жаровня с лежащими в ней странными, докрасна раскаленными инструментами… Для женщины это тяжкое испытание! Как она его перенесла? Почему? Стало быть, король, ее любовник, лишил ее своего покровительства?..»
Они дошли до самого низа. Здесь, в этой темной глубине, не был слышен даже шум моря. Его можно было только чувствовать: тяжелое, могучее, грозно напирающее на тонкий деревянный борт. Эта часть корабля всегда оставалась под водой, и все здесь было покрыто влагой. Жоффрею де Пейраку вспомнились сырые своды камер пыток в Бастилии и Шатле. Жуткие места, но воспоминания о том, что он там претерпел, никогда не преследовали его в сновидениях в годы, прошедшие после его ареста и суда в Париже. Он все же выбрался оттуда, хотя и едва живой, и считал, что для душевного равновесия этого довольно.
Но женщина? И особенно – Анжелика! Он не мог представить себе ее в этих страшных застенках.
«Они поставили ее на колени? Сорвали с нее рубашку? Она громко кричала? Вопила от боли?» Он прислонился к липкой переборке, и мавр, думая, что его хозяин хочет осмотреть трюм, в который они только что вошли, высоко поднял фонарь.
В тусклом свете стали видны наваленные друг на друга окованные железом сундуки и подле
– Ты любуешься своими сокровищами, мой господин? – спросил мавр гортанным голосом.
– Да, – сказал Жоффрей де Пейрак, хотя на самом деле не видел ничего.
Он зашагал дальше и, когда в конце коридора натолкнулся на массивную, обитую медью дверь, его охватило раздражение.
– Протаскать с собой столько золота – и все зря!
Его торговые партнеры в Испании напрасно будут ждать прибытия «Голдсборо». Из-за ларошельцев он вынужден был пуститься в обратный путь, прервав рейс, которым намеревался завершить поставку золота, и не заключив соглашений о будущих сделках. И все это ради женщины, которая, как он пытался себя уверить, совсем ему не дорога! А ведь прежде ни разу не случалось, чтобы он из-за женщины провалил торговую сделку… Но гугеноты ему заплатят! И немало! И в конце концов все устроится к лучшему.
Глава 11
Он бесшумно, одним пальцем отодвинул заслонку, прикрывавшую зарешеченное отверстие в двери, и склонился к нему, чтобы посмотреть на арестованного.
Тот сидел прямо на полу возле большого фонаря, который давал ему разом свет и тепло, правда и то, и другое – довольно скупо. Его скованные цепью руки лежали на коленях, и вся поза выражала терпеливое смирение. Но Жоффрей де Пейрак не верил этой показной покорности. За свою бурную жизнь он повидал слишком много разных людей, чтобы не суметь оценить человека с первого взгляда. То, что Анжелика, прежде такая утонченная, смогла полюбить этого тупого, холодного гугенота, повергало его в бешенство. Ему доводилось наблюдать гугенотов за работой едва ли не всюду, где он побывал. Иметь с ними дело было трудно и не всегда приятно, но все они – и мужчины и женщины
– были людьми твердого закала. Жоффрей де Пейрак восхищался их честностью в делах (она гарантировалась всей общиной), их широкой образованностью, их знанием языков. А между тем сколь многие его единоверцы, равные ему по знатности французские дворяне, отличались прискорбным невежеством, и при этом им даже не приходило в голову, что мыслящие существа могут обитать вне их узкого круга.
Особенно он ценил удивительную сплоченность гугенотов, порожденную их религией, суровой и к тому же гонимой. Преследуемые меньшинства – это, конечно, соль земли, но за каким чертом понадобилось прирожденной дворянке, католичке, какой была Анжелика, связываться с этими нетерпимыми, угрюмыми торговцами? Значит, чудом спасшись от опасностей, грозящих ей в землях ислама, – куда ее понесло Бог знает зачем – она так и не продолжила свои подвиги при дворе? Думая о ней, он всегда видел ее только так – блистательной придворной дамой в сверкании огней Версаля и нередко говорил себе, что именно для этого она и создана. Может быть, маленькая честолюбка, начинавшая осознавать свою власть над мужчинами, задумала возвыситься до трона короля Франции еще тогда, когда он привез ее на свадьбу Людовика XIV в Сен-Жан-де-Люз? Уже в то время она была самой красивой и одевалась лучше всех, но мог ли он похвалиться, что навсегда покорил это юное сердце? У разных женщин представления о счастье так различны… Для одной вершиной счастья будет жемчужное ожерелье, для другой – взгляд короля, для третьей – любовь одного единственного человека, а для кого-то еще – маленькие радости домашней хозяйки, скажем, такие, как удавшееся варенье…
Но Анжелика? Он никогда не знал наверно, что таится за гладким лбом его девочки-жены, когда, бывало, глядел на нее, спящую рядом, усталую и счастливую после таких, еще новых для нее, любовных утех.
Потом, много позже, узнав, что она достигла своей цели – воцариться в Версале, он подумал: «Это справедливо. В сущности, для этого она и создана». И разве не назвали ее – и притом сразу же – самой красивой пленницей в Средиземноморье?
Даже нагая она была великолепна. Но когда он неожиданно увидел ее в убогом платье служанки и выяснил, что У нее есть хозяин – торговец спиртным и соленьями, большой знаток Библии – тут было отчего потерять рассудок! Ему никогда не забыть, как она явилась перед ним – мокрая, растерянная… Ее вид так разочаровал его, что он даже не почувствовал к ней жалости.