Апокалипсис Иоанна

«Откровение» Иоанна есть последняякнига в Библии, которую она собою и завершает. Уже тем самым «Откровение» напрашивается на сопоставление с книгой Бытия, как с началом Библии, которой оно есть конец, по общему замыслу и теме. При этом она в своем роде есть книга единственная, в целом ни на что другое в Библии не похожая. Это место ее, как и общий ее характер, свидетельствует о некоей особой ее значительностии своеобразии, хотя оно и не препятствует частным ее сопоставлениям по содержанию с другими библейскими книгами. Во всяком случае, уже этим внешним местом «Откровения»в Библии ему усвояется завершительныйхарактер некоторого последнего словав Библии, которое находится в соответствии с первым.

Эти-то черты «Откровения» и подлежат общему раскрытию и выявлению. Но такое особое место и значение последнего слова свойственно «Откровению» и в его догматическом, содержании, в нем договаривается и своеобразно завершается догматическое богословие. [ 1]

«Откровение» вообще принадлежит к числу наиболее изученных книг Священного Писания со стороны филологической,

экзегетической, религиозно-исторической, общебиблейской. Можно даже так сказать, что здесь изучено каждое слово и запятая. Если при всем том остается достаточно места для многообразных и спорных толкований и построений обще-экзегетического, а также и догматического характера, то это является общим уделом научного библейского исследования, поскольку оно опирается, все-таки на домыслы человеческие, отрываясь от почвы положительного церковного разумения, поскольку, впрочем, оно для этого достаточно, по крайней мере, в данном своем состоянии. Однако есть уже некоторая бесспорная область научных достижений критической экзегетики, которою можно пользоваться и для нужд догматики. Ими установляется общий характер «Откровения» со стороны литературных его особенностей внешнего стиля и построения. Прежде всего, что касается его языка, приходится сказать, что он носит явные и резко выраженные черты еврейского стиля, небезупречного благодаря своим гебраизмам в отношении правильности языка и грамматики. Однако это не мешает ему отличаться исключительной силой, так что о нем справедливо можно сказать: «автор Апокалипсиса, хотя и не является совершенным художником, но он есть гениальный писатель, обладающий редкой мощью своего призвания». [ 2] Конечно, нельзя при этом отрицать очевидной разницы в стиле «Откровения»и четвертого Евангелия, которое считается написанным позднее первого. Однако такое различие не заставляет нас утверждать, вопреки церковному преданию, что обе книги являются произведениями различных писателей. Во всяком случае, остается для этого возможность чисто научного разногласия и спора. Для нас же существует поэтому полная и даже научная возможность спокойно следовать свидетельству предания, для которого «автор Апокалипсиса, как и Евангелия и посланий, есть один и тот же, т. е. Апостол Иоанн Зеведеев», [ 3] Иоанн Богослов, сын Громов (как это принято и засвидетельствовано было и в каноне священных книг на Востоке и Западе).

Этот своеобразный стиль Апокалипсиса свидетельствует об особой силе еврейского духа и темперамента, этой книге присущего, и сравнительно как будто даже ослабленного в четвертом Евангелии, в этом смысле более эллинистическом. И этот нарочито еврейский характер этой книги еще более отражается в ее особом литературном жанре и стиле, именно как Апокалипсиса. Здесь одинаково характерно, что Апокалипсис как таковой есть в своем роде единственнаякнига во всей Библии (несмотря на наличие отдельных апокалиптических текстов в некоторых местах других книг), а вместе с тем он является одним из многих апокалипсисов, которыми изобилует еврейская письменность, начиная со второго века до Р. X. и до второго же века и после него. Несмотря на наличие отдельных памятников и нееврейского происхождения (как Сибиллины книги), можно сказать, что эта апокалиптика в продолжение нескольких веков (со II века до Р. X. и до II века после него) являлась особенно характерным выражением еврейского духа в его самосознании и исторических его судьбах. Уже начиная с великих пророков послепленных, еврейский народ мыслит и чувствует жизнь апокалиптически, хотя это и не было единственно определяющим его самосознание. В нем могла найти для себя место проповедь Предтечи, Христа и апостолов, и вообще все христианство. Оно и победило апокалиптику. Последняя угасла с разрушением Иерусалима, которое последовало после целого ряда мессиански-апокалиптических движений и восстаний, руководимых лже-мессиями. Однако Церковь языков, воспринявшая от Израиля христианство, не восприняла его апокалиптически, но осталась от него свободной.

Однако же, — и нельзя этого с достаточной силой подчеркнуть, — Церковь, отвергнув апокалипсисы как особую форму национально-еврейского самосознания, избрала и провозгласила в качестве боговдохновенного один из апокалипсисов, в своем роде единственный, Она его сохранила и прославила, внеся в канон священных книг. Тем самым Церковь одновременно и упразднила, как бы за ненадобностью, но вместе и утвердила в пребывающем значении, в качестве некоего vetus testamenium in novo, [ **1] наш «христианский» Апокалипсис. Во всех священных книгах не только Ветхого, но даже и Нового Завета (хотя и в греческом тексте), слово Божие звучит еврейским голосом, говорит, в известном смысле, на еврейском языке, так что нуждается в переводе на вселенское наречие, доступное для «всех языков». Поэтому и в Новом Завете мы слышим живую речь ап. Павла, так же как и других апостолов, которая, не теряя своего личного и национально-еврейского характера, становится уже проповедью вселенской. И это же самое должно быть сказано и об Апокалипсисе, который свой еврейский стиль, образность, темперамент предал и сохранил как вселенский, всечеловеческий, и этот своеобразный текст местного и частного обобщилво всенародный.

Но не этим только духовным переводом исчерпывается это обобщение. Оно имеет еще и иное, более широкое и углубленное значение. Дело в том, что язык и мысль апокалипсисов включили в себя элементы, можно сказать, вселенского паганизма, им присущ синкретическийхарактер, исследованием чего с таким успехом и так настойчиво занимается религиозно-историческая наука. Чрез ее анализы и вдохновения еврейские образы и учения апокалипсисов раскрываются как вмещающие в себя наследие глубокой древности от разных религий и народов. Можно сказать, что они, а в частности и наш Апокалипсис, писались густыми синкретическими чернилами религиозной истории мира. Их можно опознавать, и эти образы дешифрировать, возводя их к первоисточникам. В них можно находить разнообразные влияния, традиции и заимствования, теперь раскрывающиеся в религиозно-исторической науке все полнее и шире. Если даже священный текст Библии как религиозное предание избранного народа не является закрытым для этих влияний окружающих языческих народов, то для апокалиптической письменности оно является общим правилом. А чрез нее синкретические образы проникают и в наш христианский Апокалипсис, который чрез то хранит в себе и несет их, усвояя им вселенский характер. «Религиозно-историческая» наука ,с торжеством открывая эти черты синкретизма, нередко применяет это для профанирования священной книги, обмирщения и уничтожения ее содержания. Однако такого рода применение вовсе не обязательно и не бесспорно. Нет нужды отвергать или подвергать сомнению историческую правильность этих научных наблюдений, чтобы обессилить такое их применение и смысл. Содержание священных книг, в частности и Апокалипсиса, от этого не разлагается и не упраздняется в своей собственной силе, оно включает в себя в качестве материала, красок и образов, и эти чужеродные элементы. Чрез это мощь и богатство его образов только умножаются, не теряя своего собственного значения. Язык и образы апокалиптики, как и нашего Апокалипсиса, собою открывают таким образом двери для мировой истории в последнюю книгу Нового Завета.

Итак, Апокалипсис и по своему стилю, как и по своему характеру, является чужеродной книгой в Библии, принадлежащей к определенному литературному жанру определенной эпохи. Однако она включена в Библию как ее органическая часть, существенно необходимая. И это включение как известный библейский догмат сделалось настолько органическим, что оно заставляет позабыть исторические и специфические особенности Апокалипсиса. Он предстоит пред нами во всем своем своеобразии, как некий монолит. Его литературно-исторические особенности не воспрепятствовали принятию его как христианскогооткровения определенного характера. Эта юдаистическая по стилю книга синкретического характера восприняла черты христианского откровения, стала христианскойкнигой, органически войдя в состав Нового Завета как откровение о Христе и Церкви Его. Язык и образы его ассимилировались и преобразились здесь до полного перерождения, и мы, читая эту книгу, как часть христианского откровения Нового Завета, забываем об этом ее происхождении и особых свойствах. Она для нас данакак Священное Писание, как книга, написанная великим апостолом христианским. Она воспринята нами в общем библейском контексте как часть Библии, новозаветная книга, в связи со всем новозаветным откровением. Она принадлежит к числу пророческихкниг и в таковом качестве есть единственнаяпророческая книга в Новом Завете. Хотя все пророческие книги в Библии, именно в Ветхом Завете, имеют характер откровения, поскольку содержат и христианские пророчества, однако Апокалипсису принадлежит исключительное место в этом отношении в качестве именно христианского, новозаветного пророчества: «откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре... Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего» ( Откр. I, 1, 3). Иоанн, апостол и евангелист, который написал четвертое Евангелие и три соборные послания, он же является и пророком в Откровении.

Есть различие между пророками, апокалиптиками и апостолами, хотя есть между ними и общие черты, на основании которых они сближаются между собою. Пророки учат, обличают, но также и предвещают грядущее, — иногда в общих и отвлеченных чертах, иногда же символически и образно, и тогда они сближаются с апокалиптиками: такова книга пророка Даниила и некоторые другие. Прозрения и провещания относительно грядущего имеются и в Евангелиях, как и в апостольских посланиях. Однако «Откровению» присущ особый характер, в котором соединяются литературные особенности и образы, свойственные апокалипсисам, с пророчествами, свойственными пророкам. Можно сказать, что в нем апокалипсис перестает быть самим собой, ибо становится пророчеством, хотя и излагаемым особым, апокалиптическим языком. Апокалипсис перестает принадлежать к апокалиптике, но становится пророчеством. В этом состоит вся единственность в характере христианского апокалипсиса. Это выражается и в его самоопределении.

Откр. I, 1-2-3: «И Он показал, послав (оное) чрез Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовалслово Божие и свидетельство Иисуса Христа, и что он видел. Блажен читающий и слушающий слова пророчествасего».

Иоанн Богослов, евангелист, есть и тайнозритель. Он, с одной стороны, есть свидетелькак исповедник и проповедник, апостол, слова которого суть «пророчество» по своему содержанию и достоинству, так сказать, по своему значению и ценности. Этим предполагается, что он достоинпринять пророчество, стать его проповедником в мире. Постольку и в этом смысле он есть и пророк. Однако его духовный образ вместе с тем и отличается от того, что свойственно пророку в его собственном служении. Именно ему не свойственно пророческое искание, вопрошание и вдохновение, в ответ на которые подается пророчество Духом Святым как «слово Божие», как «рука Божия» на пророке. Пророчество постольку есть не только озарение свыше, но и вопросоответ, дело богочеловеческое. Но тайнозритель имеет видениякак откровения. Ему показывается то, о чем он не спрашивал и даже не мог спросить, поскольку открываемое превышает человеческий кругозор, простирается дальше его, в область, ему трансцендентную. Если пророчество есть богочеловеческое озарение, в котором творческое вдохновение встречается с вдохновением божественным, то «видение» представляет собой как бы односторонний акт Бога в человеке или над человеком. Образ такого божественного воздействия выражается как состояние «бытия в духе», в трансе, выводящем в трансцендентность. Со стороны человеческой это предполагает, очевидно, избранничество, соответствующее особое достоинство, однако тайнозритель не спрашивает, но видит, ему показуется или говорится чрез ангела. От него требуется способностьувидеть показуемое, воспринять его, поведать людям, но при этом и самому устоять, понести пророчество, не разложиться духовно от него. Таково именно свойство «апокалипсиса», откровения, в отличие от пророчеств. Если здесь и можно искать вопросоответа, то лишь в самой общей форме некоего недоумения, смущения, растерянности, не более того. При всей грандиозности откровений Апокалипсиса, видения здесь просто чередуются, следуют одно за другим, а затем и укладываются по известному плану в повествование о них, и отношение к ним созерцающего остается пассивным, восприемлющим. Эта духовная сравнительная пассивность отличает апокалипсисы от пророчества. В известных случаях то, что имеет характер апокалипсиса по своему содержанию и стилю, может становиться и пророчеством, включая в себя элементы вопросоответа. Таковы, например, апокалиптические по своему содержанию главы книги пророка Даниила (ср., напр., Дан. VIII, 27: «И я, Даниил, изнемог и болел несколько дней; потом встал и стал заниматься царскими делами; я изумлен был видением сим и не понимал его». Ср. Ин., I, 3). Здесь, хотя и в общих очертаниях, выступает и личность самого созерцателя видений. Но этой личности мы тщетно стали бы искать в Иоанновом откровении при всей его потрясающей силе: здесь мы находим лишь видения тайн, но не самого тайнозрителя, который остается сокровенным, не раскрывающимся в личности своей, хотя таковая и существует. Может быть, в этом одна из причин всей трудности и даже безответности вопрошаний о соотношении обоих священных писателей, — составителей четвертого Евангелия и посланий, с одной стороны, и тайнозрителя, с другой.

Этой как бы безличностью, отсутствием индивидуальных черт в апокалиптической письменности объясняется и псевдонимныйхарактер, ей свойственный. Псевдонимия есть не только симптом духовной болезни, свойственной состоянию диаспоры и до наших дней (болезнь при том заразительная, как соответствующая известному духовному состоянию, так и профессиям: сцене, литературе и т. д.), но и соответствует тому отсутствию индивидуального лица и состоянию апокалиптика, пассивности его созерцательности, о которой мы говорили выше. Во всяком случае, следует констатировать, что псевдонимия есть черта, присущая апокалиптической письменности, потому и носящей название апокрифов (кроме, конечно, Апокалипсиса Иоанна).

Следует сказать несколько слов и о месте Откровения в Новом Завете. Откровениезанимает последнееместо в Библии, и это вытекает из всего его содержания, как и особого его значения. Содержание его посвящено тому, что может быть названо христианской философией истории, причем эта историософия граничит с эсхатологией, в нее переходит. В нем раскрываются судьбы христианской церкви в мире, именно под особым углом зрения, — как бы борьба христианства с антихристианством. Мировая история изображается здесь как величайшая мировая трагедия, в которой небесные воинства вместе с земною церковью воинствуют с драконом и ангелами его, зверь и блудница борются со святыми, Христос ведет брань и побеждает дракона, и все это завершается картиной хилиастического, а затем и эсхатологического (о чем ниже) преображения мира. Таким образом, все «Откровение»посвящено одной теме, одному вопросоответу, — в нем говорится о судьбах церкви Христовой в мире в пределах истории. Эти судьбы рассматриваются притом не в свете одной только земной, человеческой истории, но в них участвуют и силы небесные, так что получается исчерпывающее по глубине и силе раскрытие судеб христианской церкви, подлинно «апокалипсиса». Такого вопроса и в таком объеме не ставилось во всем Новом (а также и Ветхом) Завете. Если не считать отдельных эпизодических текстов, христианское учение в таком ракурсе вообще не раскрывалось. «Откровению» принадлежит в этом отношении совершенно особое, ему лишь одному свойственное место. Можно в этом смысле сказать, что если бы «Откровение» отсутствовало в Библии, то в ней и вообще отсутствовало бы такое учение о церкви воинствующей. На этом месте зияла бы пустота, и жгучий вопрос о судьбах христианства в истории был бы отмечен... молчанием. (Конечно, если не считать кратких указаний у синоптиков и в апостольских посланиях). Но такой вопрос не есть порождение любопытства и праздномыслия, без чего было бы можно и даже должно обойтись в смиренномудрии или же по лености мысли. Нет, это есть насущный и жгучий вопрос, которого нельзя миновать в христианском сознании.