Апокалипсис нашего времени
Шрифт:
Также мне ничего не приходило в голову при виде гусеницы, куколки и бабочки, которых я видал, с одной стороны, — одним существом; но, с другой стороны, — столь же выразительно, столь же ярко, и — не одним.
Тогда войдя к друзьям, бывшим у меня в гостях, Каптереву и Флоренскому, естественнику и священнику, я спросил их:
Господа, в гусенице, куколке и бабочке — которое же я их?
Т. е. «я» как бы одна буква, одно сияние, один луч.
"Я" и «точка» и "ничего".
Каптерев молчал. Флоренский же, подумав, сказал: "Конечно, бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки".
"Энтелехия" есть термин Аристотеля, и — один из знаменитейших терминов им самим придуманный и филологически составленный. Один средневековый схоласт прозакладывал черту душу, только чтобы хотя в сновидении он объяснил ему, чтo в точности Аристотель
Так произошло это, космогонически — потрясающее, открытие. Мы, можно сказать, втроем открыли душу насекомых, раньше, чем открыли и доказали ее — у человека.
Сейчас — давай рассматривать, "что же она делает?"
"Собирает нектар", "копается в цветах". Это подозрительно и осудительно. Но, в самом деле: у бабочки — совершенно нет рта, нет — ничего для питья и для принятия твердой пищи. Каптерев сейчас же сказал, как натуралист: "у них (он не сказал — у всех) — нет кишечника (я читал где-то, что, кажется, — иногда, "не бывает кишечника"): значит это — что нет и желудка? Конечно! Что за странное… существо, бытие? "Не питающееся". Да долго ли они живут? Есть «мухи-поденки». Но, во всяком случае — они, и уже бесспорно все, — совокупляются. Значит, "мир будущего века", по преимуществу, определяется как «совокупление»: и тогда проливается свет на его неодолимость, на его — ненасытимость и, «увы» или "не увы", — на его «священство», что оно — «таинство» (таинство — брака).
Открытий — чем дальше, тем — больше. Но явно, что у насекомых, коров, везде, — в животном и растительном мире, а вовсе не у человека одного, — оно есть "таинство, небесное и святое". И именно в центральной его точке — в совокуплении. Тогда понятна "застенчивость половых органов": это — "жизнь будущего века", входим через это "в загробную жизнь", "в жизнь будущего века".
И, странно: тогда понятно наслаждение. "Эдем, блаженство". Но — и более: обратимся к "нектару цветов". Действительно, поразительно то особенно, что насекомые (не одни бабочки, но и жуки, «бронзовики», "Божии коровки") копаются в громадных относительно себя половых органах деревьев, и особенно — кустов, роз и проч. олеандров и т. п., орхидей. Чем цветы представляются для бабочек? Вот бы что надо понять и что понять — ноуменально необходимо. Не невозможно, что для каждого насекомого — "дерево и цветок", "сад и цветы" — представляются «раем»… Да так ведь и есть: "лето, тепло; и –
Солнце", в лучи которого они влетают; а с цветов — "собирают нектар". Тогда нельзя не представить себе "соединение нектара и души", и что "душа — для нектара", а "нектар — для души". В-третьих — миф: "боги на Олимпе питаются нектаром и амброзией". Но и раньше мифа и параллельно ему: сколько света проливается в то, "почему же цветы пахнут", и отчего же у растений цветы такие огромные, что в них — "влезть целому насекомому". Совершенно явно: величина цветов — именно чтобы насекомому войти всему. Тогда понятно, что "растения слышат и думают" (сказки древности), да и вообще понятно, что они — "с душою"!! О, какою еще… Но вот что еще интереснее: что «сад», вообще всякий сад, "наш и земной", есть немножко и не «наш» и не «земной», а тоже — «будущего», "загробного века". Тогда понятно — "зима и лето", ибо из зимы и через зиму, пролежав зиму "в земле", зернышко "встает из гроба". В сущности, по закону — как и «куколка» бабочки.
Таким образом, "наши поля" суть "загробные поля", "загробные нивы". Тогда, конечно:
Когда волнуется желтеющая нива
. . . . . .
То в небесах я вижу Бога.
. . . . . .
Вообще понятно — особенное и волнующее чувство, испытываемое человеком в саду, испытываемое нами в поле, испытываемое нами в лесу, и — рационалистически никак не объяснимое. Понятно, почему "Антей, прикасаясь к матери-земле, опять восстанавливается в силах". В «древности» вообще тогда очень многое объясняется: как равно у Достоевского его знаменитая, потрясающая, стоящая всего «язычника-Гете» фраза: "Бог взял семена из миров иных и посеял на землю. И взросло все, что могло взрасти. Но все на земле живет через таинственное касание мирам иным". Тут — все язычество уже. Уже, напр.,
Таинственно через них и «оргии» действительно проглядывает "жизнь будущего века".
Ведь посмотрите, как подозрительно и осудительно ласкаются мотыльки с цветами.
Действительно — нельзя не осудить. Но… "жизнь будущего века", и… что поделаешь. Тогда понятно, откуда и почему возникли все "оргии древности"; и что "без оргий не было древних религий". Вспомнишь "нектар и амброзио" Олимпа; и как на рисунках, не смея словами, — я объяснил в "Восточных мотивах" египетские мистерии. Просматривая теперь в коллекции монет — монеты всевозможных стран с такими же точь-в-точь изображениями, — я уже смотрел на них с родством и немым пониманием: невысказанно и безмолвно, как я же в "Восточных мотивах", древние передали на них любимые свои «мистерии», о которых они о всех и все знали, но никто ни единым словом не обмолвился, как "о жизни будущего века", о которой в этой земной жизни навсегда должно быть сохранено молчание.
Но… Так вот откуда — "наши страсти"!!?? Эти поистине "протуберанцы солнца" (факелы, извержения из тела солнца). Да уж и солнце не в «страстях» ли? Поистине, "и на солнце есть — пятна". Один Христос без-пятнист. А наше солнышко — с «грешком», горит и греет, горит и греет; горит — и вот "по весне", когда его — «больше», когда оно не только греет, но и начинает — горячить: тогда животные все забеременевают. Сила солнца, «грешок» солнца — переходит в животных. Все — тучнеет, животы у всего — разрастаются. Сама земля — просит зерна… И вот — Деметра, вот — Гея, и опять — "Волнующая нива", которая "вздымает грудь к молитве". Что же: сказать христианству, что это — «неправда»? И что в одних духовных академиях — богословие? Но гораздо более богословия в подымающемся быке на корову… И вообще:
Весна идет, весна идет,Везде идет зеленый гулэто — язычество, которое истинно: это — Апис и Серапеум.
Каптерев задумался и сказал: "Открыто наблюдениями, что в гусенице, обвившейся коконом, и которая кажется — умершею, начинается после этого действительно перестраивание тканей тела. Так что она не мнимо умирает, но — действительно умирает… Только на месте умершей гусеницы начинает становиться что-то другое; но — именно этой определенной гусеницы, как бы гусеницы-лица, как бы с фамилиею и именем: ибо из всякой гусеницы, сюда положенной, выйдет — вон та бабочка. А если вы гусеницу эту проткнете, напр., булавкою, тогда и бабочки из нее не выйдет, ничего не выйдет, и гроб останется гробом, а тело — не воскреснет". Тогда-то, тогда мне стало понятно, почему феллахи (потомки древних египтян, явно сохранившие всю их веру) плакали и стреляли из ружей в европейцев, когда те перевозили мумии, извлеченные из пирамид и из царских могил. Они, эти нигилисты, заживо умершие и протухшие, не понимая ни жизни, ни смерти, "нарушили целость тела их (феллахов) предков" и тем лишили их «воскресения». Они, о чем предупредил Каптерев, как бы "разломили мумии пополам", или, все равно — пронзили иголкою «куколку», после чего она приобщается смерти без бытия. Тогда мысль, что "бабочка есть душа гусеницы", "энтелехия гусеницы"
(Флоренский) — еще более утвердилась у меня: а главное — мне разъяснилось и доказалось, что египтяне в мышлении и открытиях "загробного существования" шли тем же путем, как я, т. е. "через бабочку" и ее «фазы». Что это и для них был путь открытий и «откровений», да ведь и вообще это — истинно. Тогда для меня ясны стали саркофаги — мумии. Кто видал их в нижнем этаже Эрмитажа, тот не мог не поразиться раньше всего — величиною. Зачем — такой большой, огромный саркофаг — для мумии умершего, вовсе не большой? Но ведь это — «кокон» куколки-человека; и строился саркофаг непременно и именно по образцу кокона. Вот такой же продолговато-гладкий, как решительно всякий кокон, какой, безусловно, строит себе всякая гусеница — и египтянин себе изготовлял, «окукливаясь». И тело клалось — в пелены, «завертывалось», как гусеница, напр., шелковичного червя, прямо "выпуская из себя" шелковые нити, прямо делает себе "шелковую рубашечку".