Апокалипсис от Кобы
Шрифт:
Шляпников:
– Беги!
Подхватили, зашептали в толпе:
– Беги, товарищ!
И я дал стрекача оттуда! Бежал и уже не сомневался: теперь они дело продолжат. С испугу продолжат.
Рассказывал Шляпников: когда я сбежал, пришел священник «от Пушкина». Начал уговаривать разойтись. Да поздно. Солдатики знали – убийство полкового теперь на них. Отступать некуда. И продолжили. Вечная сладкая зараза русского бунта…
Вскоре к павловцам присоединились запасные полки – Волынский, Литовский и… Преображенский! Гуляй, резервисты! Куда лучше, чем на фронт – умирать. Уже к вечеру двадцать седьмого весь стотысячный петербургский гарнизон был на стороне Революции. Город оказался в руках
Какие это были прекрасные, очень солнечные, морозные дни… Никто в Петрограде уже не ходил по тротуарам, ходили революционно – по мостовой. В три дня в столице не осталось ни верной армии, ни могущественной церкви, ни прежнего быта. Трамваи встали, экипажи и извозчики вмиг куда-то исчезли. Магазины закрылись. Только на Невском почему-то работал магазин цветов. Множество солдатиков с ружьями слонялись по улицам. С радостными лицами и без офицеров. Уже начали господа офицерики прятаться!
Я агитировал в казармах. Уходя, слышу, как один солдатик другому:
– Победили царя, так-то! Таперича свобода!
В ответ главный вопрос под общий хохот:
– Это что же, братки, на фронт боле не итить?
Перепуганная, не знающая, что делать, Дума!
Бунтовать при царе было легко, от толпы защищали царские штыки. И вот теперь… В первые дни проснувшейся народной стихии думцы испугались, что их объявят зачинщиками. Эти трусы носились по городу – искали царских министров, чтобы выразить свою верноподданность. Тщетно! Царские министры сбежали.
Но и сам наш восставший народ традиционно жаждал хоть какой-то власти. И петроградский гарнизон – полуграмотные крестьяне в солдатских шинелях – попер к Думе! Только тогда, после бесконечных колебаний, думцы создали некое подобие правительства – Комитет Государственной думы, чтобы управлять этой проснувшейся, пугающей толпой. «Темной стихией», – как говорили они. «Революционной», – как говорили мы!
Жалкие людишки сидели в Думе!
Помню, как я впервые отправился в пекло – в Таврический дворец, где заседал этот самый Комитет Государственной думы. Я жил тогда на окраине. Пешком пришлось пересекать город… Как же я наслаждался долгожданным воздухом Революции! Ах ты, любушка моя, Семнадцатый год! Как я жалел, что нет со мной моего удалого друга!..
Мимо Петропавловской крепости постарался пройти побыстрее. Крепостные ворота были угрожающе закрыты, да и красного флага над крепостью не подняли. Красными флагами присягали тогда Революции. Зато как перешел Троицкий мост, у Летнего сада увидел все то же радостное безумие красной, кровавой краски! Все та же толпа, увешанная красными бантами, шла по мостовой. Через толпу с трудом пробирались легковые автомобили. Солдаты с винтовками лежали на их крыльях. Везли вождей Думы на заседание. Но я не сомневался – это только начало. Разве этим господам справиться с восставшей стихией! Будто в ответ на мои мысли – целая вереница грузовиков. В кузовах – матросня, мужики – по виду мастеровые, девушки – по виду курсистки. И солдаты. И опять без офицеров. Размахивают руками, что-то кричат. Стрельба по поводу и без повода. От восторга! «Пальнем-ка пулей в Святую Русь!» Дошел до здания охранного отделения и обомлел. Оно горело. Пламя освещало огромную толпу, весело глазевшую на жалкие попытки двух пожарных (остальные давно разбежались) справиться с огнем… Толпа радовалась – горит старая жизнь. Не понимали – горит картотека секретных агентов полиции. Успели поджечь. Но кто? Глупые молодые революционеры?
У самого Таврического дворца – месиво, скопление солдат и грузовиков. Пришли присягать Думе. С красными повязками на рукавах или с красными бантами на серых шинелях. Серое с кровавым солдатское море топчется у колонн дворца… В грузовики грузят какие-то припасы, оружие. По чьему приказу? Куда? Может, нет никакого приказа, попросту грабят?! На мостовой – недалеко от Таврического – брошенная пушка, и рядом ящики со снарядами. Бери, стреляй, воруй. Делай, что хочешь! Наша Революция!
Выбежал из дворца, встал на верхней ступеньке глава Думы, громадный задыхающийся Толстяк Родзянко – так его прозвал царь. Теперь он сам – царь! Зычным командирским голосом прокричал в толпу:
– Служите доблестно свободному Отечеству, солдаты Великой России!
Солдатня пропустила ненавистное «служите», зато радостно восприняла бесконечно повторяемое нынче слово – «свобода». И дружно закричала «ура!».
Родзянка (так его называют солдатики) уже исчез во дворце… И тотчас ожил поток желающих попасть туда. Поток понес и меня вверх по лестнице. Охрипшая охрана у входа молила: «Пропуск, господа! Показывайте пропуска! Где ваш пропуск?» Какой тут пропуск! Человеческой волной пронесло меня внутрь мимо охраны, дальше по коридору. Здесь прямо на полу сидели солдаты – ружья сложены в пирамиды, курят махорку, пьют чай, закусывают хлебом с селедкой или попросту спят, растянувшись на полу. Дворец, превращенный в казарму. Революция! Все-таки я дожил!
Между солдатиками куда-то бегут, спешат депутаты, ухоженные, в отличных визитках. В бесчисленных комнатах заседают бесчисленные комиссии.
Насмешливый голос сзади: «Наполеон глядел на толпу, штурмовавшую дворец короля, и отметил: „Одна батарея вмиг рассеяла бы всю эту сволочь!“ Одну хорошую роту! Клянусь, одной хватило бы!..»
Оборачиваюсь. Офицер – полковник – разговаривает с другим офицером и не боится! Я приготовился схватить негодяя, но его уже унес живой поток. Этот сукин сын не понимал: прелесть Революции в том, что дивизии и батареи, и вправду могущие ее остановить и уничтожить, почему-то не появляются. Должно быть, так же Людовик XVI в Версале, как теперь наш Николашка на фронте, гадал: куда же исчезло его верное дворянство, где она, столь послушная вчера армия?
В тот день я долго толкался в коридорах Думы, пытаясь понять, что делать нам, горстке большевиков. Уже под вечер, выйдя из дворца, увидел частую тогда картину. Опасаясь расправы, в Думу приходили сами сдаваться царские министры, полицейские чины. Но иногда их приводила разъяренная толпа. Помню, как солдатики волокли по ступеням седобородого в великолепной шубе с бобровым воротником. Видно, кто-то из больших сановников. По-революционному волокли – за этот самый бобровый воротник. Седобородый покорно-жалко семенил. Уже кричали снизу из толпы:
– Да что его вести! Кончай мерзавца!
И в этот самый миг на ступени Думы, на этот нынешний народный форум, пулей вылетел из дворца некто во френче – худой, весь дергающийся. Будто заклиная, выкинул руку! И яростно, страшно, приказным тоном крикнул:
– Оставьте мне этого человека! Его будет судить наш беспощадный революционный суд!
Такое бешенство, такая угроза была в его крике! Толпа в страхе замолкла.
И он увел арестованного в глубь дворца.
Увел в особый павильон внутри, где они преспокойно сидели, защищенные думской охраной от ярости Революции. Этот, во френче, их попросту спасал. Керенский (это был он) – не настоящий революционер. Он боялся крови. Разве могут управлять Революцией те, кто страшится крови! Нет, они обречены.