Апокалипсис от Кобы
Шрифт:
Ильич был явно растерян и… испуган. В это время в комнату вошел Свердлов.
Он понял состояние Ленина, сказал:
– Владимиру Ильичу выходить на балкон нельзя. Мы не знаем, что придет в голову полупьяной, накокаиненной, вооруженной толпе.
Но не выходить тоже было нельзя. Раскольников решительно заявил об этом. Тогда Свердлов предложил:
– Объявим так: «Будет говорить член Исполкома Совета и член ЦК нашей партии товарищ Коба Сталин». Выйдет Фудзи, он похож. Только Фудзи придется сейчас же сбрить бородку. – (Эту бородку
Вот так за меня решали мою жизнь и смерть, и я… согласился! Я, революционер второго разряда, не должен был спрашивать, почему все это не проделает революционер первого разряда Коба Сталин. Партия должна беречь свои главные кадры.
Коба великолепно орудовал бритвой и лично сбрил мне бородку, оставив усы. Надо сказать, я опять стал на него здорово похож.
Итак, Свердлов снова вышел на балкон и объявил:
– Товарищи матросы! Ильич нездоров! Перед вами выступит член Исполкома Петроградского Совета, член ЦК нашей партии товарищ Коба Сталин.
Негодующий рев не дал мне возможности открыть рта. Вот тогда в глубине балкона появился Ильич. Пронесся восторженный вой, кто-то запел «Интернационал»! Стреляли в воздух. Ленин из глубины, стоя рядом с балконной дверью, произнес несколько осторожных, невнятных слов, которые я не запомнил.
Но его слова покрыл рев:
– Нечего нас болтовнею кормить! Веди делать то, за чем пришли!
И Ильич громко, раздельно, яростно провозгласил:
– Да здравствует социалистическая Революция! Вся власть Советам!
Матросы закричали любимое «Ура!».
И под грохот военного оркестра колонна двинулась к Таврическому дворцу – требовать от Совета низложить Временное правительство, взять власть. Ленин ехал следом за колонной на автомобиле, Коба – с ним. Я остался ждать в особняке…
Вечер того дня помню смутно… Матросы, направлявшиеся к Таврическому, были отброшены войсками. На Невском произошла часовая перестрелка. Много жертв. Несколько часов толпы рабочих и вооруженные матросы бесцельно и устало бродили по улицам. Восстание погибало на глазах.
Кажется, тогда же в город прибыли воинские части с фронта, верные правительству. Начались аресты. Матросики отступили к нашему особняку.
Все комнаты заполнены матросами. Иные расположились на лестнице – лежат на ступенях, покуривают. Дым махорки.
Ильич сидит в спальне балерины. Коба и Свердлов – при нем неотлучно.
Кажется, вечером того же дня последовал жесткий ответ правительства. Министр юстиции Переверзев дал интервью газетам о материалах незаконченного следствия – о связях Ленина и партии большевиков
В особняке ночью прошло заседание ЦК. После чего мы с Кобой отправились в Исполком. На этот раз говорил один Коба. Он объявил Чхеидзе, что ЦК принял решение об окончании демонстрации.
– Только не надо называть это демонстрацией. Произошел вооруженный мятеж, – перебил Чхеидзе. – Вы испугались обвинений в шпионаже и попытались захватить власть.
Коба повздыхал и попросил Чхеидзе, «как грузин грузина», «пресечь эту клевету и запретить публиковать материалы следствия, пока оно не закончится».
В глазах Чхеидзе читалась тоска. Он и Керенский – как же они хотели разоблачить и уничтожить нас! Ан нельзя! Ибо они понимали, какая это будет радость для контрреволюции. Нельзя было рубить сук, на котором сидели и мы и они!
Чхеидзе мрачно пообещал связаться с крупнейшими газетами и объяснить ситуацию.
Возвращаясь обратно в особняк, Коба сказал с усмешкой:
– Даже если уговорит кого-то, всем рот не заткнешь…
Опасное раздумье было на его лице.
Миротворец Коба
Ильич метался по спальне. Набросился на Кобу:
– Зачем мы сидим в этой ловушке? Здесь тени Романовых, здесь невыносимо!
– Не тревожьтесь, Владимир Ильич. Я приготовил квартиру. Дождемся ночи и уйдем.
Ночью Коба увел Ильича, а я остался в особняке.
Коба все предвидел правильно. Утром вышла какая-то желтая газетенка с письмом двух известных революционеров – Панкратова, отсидевшего много лет в Шлиссельбургской крепости, и еще кого-то (кого – запамятовал). Оба обвиняли Ленина и всех нас в шпионаже. В полдень я увидел в окно, как прибывшие с фронта солдатики окружают наш особняк.
На балкон уже выходить было нельзя.
В любовном гнездышке балерины мы готовились защищаться. В особняке находился Раскольников и около двухсот матросов. Еще столько же заняли Петропавловскую крепость, собираясь отбиваться там.
Если бы Кшесинская видела, как под отборную ругань ломали драгоценную мебель, рубили крышку рояля, баррикадировали окна… Самое забавное, я испытывал те же чувства – почти отчаяние. Дом, который я, чего там скрывать, полюбил, уничтожался, погибал на глазах…
В окно я заметил заросшего бородой солдата-фронтовика – голова перевязана грязным бинтом. Он кричал:
– Жируете, тыловые сволочи? Бузите? Ждите!.. – мат. – Доберемся!.. – яростный мат.
Эти солдаты, привезенные с фронта, ненавидели нас, «околачивающихся в тылу». Стало ясно – пощады не будет…
В это миг появился Коба. Оказалось, он сумел договориться с Исполкомом. Особняк должен быть сдан без боя. Матросы обязаны сдать оружие, вернуться на суда и немедленно отплыть обратно в Кронштадт… Раскольников конечно же матерился, но, по-моему, больше для виду. Умирать он совсем не хотел. Его матросики тоже.