Апокалипсис
Шрифт:
Я засыпаю на кухонном столе в разгар размышлений на тему, каким способом его лучше убить. И еще думаю о том, как сильно все мы переменились: в прежние времена мне и в голову не пришли бы подобные мысли.
Утром он выглядит несколько лучше, достаточно хорошо, чтобы я помогла ему доковылять сначала до отхожего места, затем обратно, в комнату брата. Он все время ощупывает свое лицо и голову. Я останавливаюсь перед зеркалом в прихожей и позволяю ему взглянуть. Он потрясен. У него вид ощипанной курицы или мокрой кошки.
Я говорю:
— Извини.
Мне жаль… жаль любого, кто вздумает у меня стричься.
Он таращится на свое отражение, затем произносит:
— Спасибо. — И так искренне, что я понимаю: я замаскировала его наилучшим образом. Он же сказал: "Спрячь меня", я и спрятала. Никто теперь не примет его за одного из тех одичавших мужиков.
Я укладываю его на подушки в спальне брата и приношу ему чай с молоком. С виду ему настолько лучше, что я задумываюсь… Если он не помрет сам собой, я придумаю, что делать с ним дальше.
— Как тебя зовут?
Он не отвечает. А мог бы и сказать. Тогда я могла бы как-нибудь его называть.
— Скажи, как тебя звать.
Он задумывается, потом отвечает:
— Джол.
— Пусть будет просто Джо.
Я ему не верю. Но если у него сохранилась капля здравого смысла, он должен понимать, что я единственная, кто может его спасти. Хотя ни у кого в наши дни не осталось здравого смысла.
— Война надоела всем давным-давно. — Я с грохотом опускаю чашку на стол, и чай выплескивается. — Неужели ты не заметил?
— Я поклялся сражаться, пока не умру.
— Могу поспорить, ты уже даже не знаешь, кто с кем воюет. Если вообще когда-нибудь знал.
— Это вы свели с ума весь мир. Не мы. Это все вы и ваша неуемная жадность.
Я не злилась так с тех пор, когда брат еще был дома.
— Мир сошел с ума сам по себе, и ты это знаешь. Кроме того, все уже закончилось. И наше участие в войне тоже. Ты ненормальный! — Это не те слова, какие следует говорить сумасшедшим, однако я все равно продолжаю: — Все вы, одиночки, ненормальные. От вас ничего, кроме неприятностей.
Он проглатывает все это. Может быть, у него просто нет сил, чтобы спорить.
— Я пойду добуду нам кролика. Если ты по-прежнему хочешь доставлять другим неприятности, лучше, чтобы тебя здесь не было, когда я вернусь.
Я ухожу. Он остается наедине с моим запасом перца и кухонным ножом. И я предполагаю, что его арбалет где-то неподалеку. Должна же я дать ему шанс показать, кто он на самом деле.
Я обхожу свои силки. Они находятся ниже по склону. Я расставила их вокруг города. Это призрачный город. Только я брожу по нему время от времени… обычно в прохладные дни. Которых почти не бывает. Сегодня, должно быть, больше ста десяти градусов. Теперь в нашей долине зима похожа на лето в Долине Смерти.
Все, что попадается в силки, — крысы. Мы их готовим и называем крольчатиной, хотя всем давно наплевать, как это называется.
Я обнаружила двух больших черных, размером с кошку. Этих мы любим больше, чем мелких коричневых, на них гораздо больше мяса. Такое впечатление, будто крысы становятся крупнее и крупнее. Мои капканы сломали им шеи. Мне не придется их убивать. Я привязываю крыс к поясу за хвосты, потом брожу по городу в надежде отыскать что-нибудь, еще не унесенное другими. Нахожу четвертак. Подбираю его, хотя от него никакой
Прежде чем войти, я обхожу вокруг сарая и дома, высматривая арбалет и болты, ищу, отойдя дальше, за кустами, однако ничего не нахожу.
Он все еще здесь. Спит. И оружия, какое бросалось бы в глаза, при нем нет, однако я проверяю кухонные ножи. Самого большого, длинного как мачете, не хватает. К тому же он может притворяться, что болен сильнее, чем на самом деле.
Враг он или нет, мне нравится, что в доме мужчина. Я наблюдаю за ним, спящим. У него такие длинные ресницы. Мне нравятся волоски у него на пальцах. Одного взгляда на его руки мне достаточно, чтобы подумать о том, как мало осталось вокруг мужчин. На самом деле всего четверо. Его предплечья… Наши никогда не становятся такими мускулистыми, сколько бы мы ни пилили и ни рубили. Даже у моего брата не было таких мускулов. Мне нравится, что ему уже снова пора бриться. Мне нравятся даже его кустистые брови.
Но надо разделать крыс.
Когда я начинаю громыхать посудой в части большой комнаты, отведенной под кухню, он просыпается и ковыляет к столу. По дороге снова останавливается у зеркала и долго изучает свое отражение. Как будто успел забыть, как выглядит под всеми своими волосами. Потом он садится и наблюдает, как я тушу крыс с диким луком и репой. Для густоты я добавляю желудевой муки, которую выменяла у паиутов.
Проходит какое-то время, пока готовится мясо. Я завариваю индейский чай и сажусь напротив него. Оказываясь так близко, я смотрю ему в глаза и теряю контроль над собой. Мне приходится встать и повернуться к нему спиной. Я делаю вид, будто кушанье требуется помешивать. Чтобы скрыть свои чувства, я спрашиваю:
— Где твой арбалет? И где мой нож? Я не дам тебе еды, пока ты не скажешь.
Я говорю с ним гораздо суровее, чем собиралась.
— Под кроватью. И то и другое.
Я иду проверить, они лежат там, еще и несколько арбалетных болтов. Я возвращаюсь и кладу арбалет на стол. Это прекрасна сделанная вещь. Старые металлические детали и старая гайка, снятые с чего-то другого, начищены до блеска и смазаны маслом. Деревянные части покрыты резьбой, словно произведение искусства. Оружие в отличном состоянии. Я отнесу его на городское собрание как доказательство того, что разыскала убийцу и расправилась с ним. Но стоит ли? К тому же они могут потребовать тело.
— Я не стану никого убивать. Пока.
— Ага. Но ты же поклялся.
— Я могу воевать в каком-нибудь другом месте.
— Ну, разумеется.
После еды я убираю то, что осталось, в старую завинчивающуюся жестянку, несу к ирригационной канаве и опускаю во влажную прохладную грязь, чтобы мясо не портилось.
Не знаю, может, перед сном как-нибудь забаррикадировать дверь в мою комнату? Жалко, что нет собаки, но мы с матерью давным-давно съели пса. Хотя теперь он уже умер бы от старости. Но все равно с собакой было бы здорово. Я бы чувствовала себя в безопасности. Пес был славный, только быстро старел. Мы подумали, что лучше съедим его сами, чем его поймает кто-нибудь другой. Это было еще до того, как начали есть крыс.