Апокрифъ
Шрифт:
– Сей доблестный рыцарь Ордена, отец Иероним, – сказал он, – принимал участие в морском сражении против турок. Рядом с отцом Иеронимом взорвалась пороховая бочка, и взрыв пороха навсегда ослепил его глаза, но никак не рыцарскую душу его. Он и сейчас, в свои девяносто лет, готов сражаться против любых неверных и, несмотря на бельма свои, мечом, смею заверить вас, государь, не промахнется, ибо сам Господь направляет руку его.
– Гм, слепец, рубящийся на мечах… – с немалым удивлением проговорил государь. – Любопытно бы посмотреть… Тут у меня один малопоместный дворянин из Владимирской губернии возрешился подать прошение на высочайшее имя о невозможности призвания его осьмнадцатилетнего недоросля
Комтур снова заторопился с ответом:
– Я так мыслю – от праведной жизни и монашеского воздержания, государь.
– Вот! – подхватил император, обращаясь опять к Ростопчину. – Почему безжалостно и караю распутство и пьянство среди нынешних наших дворян. Что бы там заступники их ни говорили, что, де, молодо – зелено, а я карал и буду карать! – Он все более распалялся. – А то иной к тридцати годам уже не воин, а тюфяк с соломою! Нет, шпицрутенами, шпицрутенами всю дурь из них вышибу! И Указ о дворянской вольности мне тут не указ! Особливо в части дворянской неприкосновенности. Вот мой указ! – Государь похлопал по могучему плечу отца Иеронима. – Праведная жизнь и воздержание – и будешь не тюфяком, а истинным рыцарем до девяноста… Ладно, комтур, а что скажете о других своих рыцарях?
– Это – монахи-рыцари Ордена шевалье Пьер де Сютен и виконт Жак д`Орильи, – сказал граф Литта, а те низко опустили головы – как фон Штраубе понял, дабы государь не уловил в их дыхании запаха вина. – Оба, – продолжал комтур, – принадлежат к знатным французским фамилиям, и оба вступили в Орден и приняли монашеский постриг после происшедшей на их родине революции. Оба превосходно владеют искусством фехтования, и оба…
Но государь вдруг поморщился – то ли все же учуял запах вина, растекавшийся от рыцарей, то ли само упоминание о революции было ему неприятно, то ли их жестянки не внушили ему уважения – и, мигом утратив к ним всяческий интерес, перешел к фон Штраубе.
– Ну а об этом юном рыцаре что вы мне можете интересного поведать?
– Сей молодой рыцарь – барон фон Штраубе. В его славном роду все младшие отпрыски с юных лет поступали на служение в Орден, так повелось еще со времен крестовых походов. Вначале то был орден Тамплиеров, а после его разгрома в четырнадцатом веке – на служение к нам. А род его – один из древнейших в мире и ведет свое начало от королей благочестивой Меровингской династии, коя, в свой черед…
Фон Штраубе осмелился поднять голову и с удивлением взглянул на Литту. Не слишком ли близко подходил комтур к его Тайне в своих речах? И отец Иероним уставил на Литту свои бельма. Да граф и сам, должно быть, почувствовал, что излишне далеко может забрести в своих речах и осекся на полуслове.
По счастию, император этого не заметил – слишком его поразили предыдущие слова.
– От Меровингов, я не ослышался? – спросил он. – Это какой же, стало быть, век?
– Хлодвиг, первый король из династии Меровингов, – пустился в объяснения комтур, – он же первый король франков, правил в шестом веке от Рождества Христова. Однако род Меровингов известен с более давних времен и, как считают многие, восходит…
И снова отец Иероним словно бы ощупал его своими бельмами, и снова осекся комтур. Нет, решительно не стоило ему вдаваться в столь давнюю родословную фон Штраубе. Тут каждое слово – что шаг по тонкому ледку, готовому вот-вот хрустнуть под ногами.
Государю, однако, пока что и упоминания о Хлодвиге было довольно.
– Шестой век! – восхитился он. – Это даже на три века будет подревнее нашего легендарного Рюрика! Что ж, в столь древнем роду, полагаю, сумели сохранить понятия о рыцарской чести…
Фон Штраубе между тем, пользуясь задумчивостью императора, решился посмотреть ему в лицо. И снова произошло это, что случалось с ним весьма редко и что он называл для себя наитием. Лицо императора – так почудилось ему – вдруг исказилось, изменило цвет с белого на предсмертно синий… Боже, шелковый офицерский поясной шарф туго обтягивал ему шею, не давая дышать. Глаза выпучились, язык начал вываливаться изо рта…
В ужасе фон Штраубе перевел взгляд на Ростопчина. Наитие все еще не покидало его, но подобного ужаса теперь не вселяло. В этом наитии граф был не так молод, но вполне бодр. А вот за спиной его… за спиной его полыхал огромный город – нет, не каменный Санкт-Петербург, какой-то другой, деревянный город с бесчисленными маковками церквей… Впрочем, то было слишком далеко, оттого мигом развеялось. Перед ним опять стоял молодой граф и аристократически-надменно чему-то улыбался.
И горло императора уже не перехватывал этот страшный шарф, и лицо его было по-прежнему бело.
– Шестой век… – задумчиво повторил государь. – И, говорите, затем несли послушание в ордене Тамплиеров? – повернулся он к комтуру.
– Именно так, ваше величество, – склонил голову Литта.
– Любопытно, весьма любопытно, – так же задумчиво сказал император. – Полагаю, мы еще к этому вернемся… А это что у вас за узел? – сменив тон, спросил государь.
Рядом с комтуром лежал тюк, обернутый мальтийским плащом, – граф прихватил его в последнюю минуту перед тем, как выйти из дому. Снова же по улыбке Ростопчина фон Штраубе понял, что все обговорено, однако на искренности в голосе комтура это опять никак не сказалось.
– О! – воскликнул он. – Сие – главные реликвии Ордена, которые мы сберегли в своих долгих скитаниях! – Граф с поспешностью развязал тюк. – Это – скипетр гроссмейстера и великого магистра Ордена, переходящий от одного орденского владыки к другому еще с тех пор, как мы воевали на святой палестинской земле. Это же – прочие регалии магистров: крест святого Иоанна Иерусалимского, цепь святого Франциска, походный молитвенник магистра, плащ магистра. Прочие символы его власти и Божьего избранничества…
– Но позвольте, позвольте! – словно вспомнив лишь в эту минуту, вмешался император. – Насколько мне известно, ваш магистр уже давно почил, мир праху его. Для кого же вы бережете все регалии сии?
По лицу графа Литты фон Штраубе понял, что тот наконец почувствовал облегчение – видимо, последующая речь была зазубрена им до последнего слова и, по счастию, не заключала в себе этих нелепых Аравийских пустынь.
– Великий государь! – снова опустившись на одно колено, торжественно изрек он. – Впервые за время долгих наших странствий по миру мы лицезрим того подлинного рыцаря, коего желали бы видеть своим гроссмейстером. Божие просветление, еще накануне постигшее меня, подсказывает то же самое. Как последний доживший до сего светлого часа комтур древнего ордена нижайше прошу ваше императорское величество принять сии регалии и стать нашим магистром! – с этими словами он на вытянутых руках протянул императору гроссмейстерский жезл.