Апология
Шрифт:
Я спокойно трону твой черный мех с голубыми искрами на краю, я припомню какой в этом городе снег -какой мягкий снег, какой розовый снег, такой выпадает только в раю...
IV
Осень светит спичкой желтой, узкий месяц в синем шелке, он из башенки глядит в сон кварталов городских.
Осень кованым копытцем бьет о бронзу переулка -очень хочет углубиться в мысли лиственного гула.
Голубой водой застынет, глаз ковши дымятся странным ужасом, и дышит иней в переулочках туманом.
Осень с полночью играет нитью журавлиных крыльев, у нее в глазах
Полночь хочет в валерьянку язычок сквозь зубки свесить и на слабых лапках пьяных улететь гулять на месяц. Там по краешку -- лесок из серебряных чешуек, от него наискосок -страж-солдатик -- парень-жулик,
чистит он лучем звезды неба темные плоды, и пихает кожуру в розовую кобуру. 23 авг. 76
V
На улицах сердца хлопают ставни, валятся двери на мостовые... а я -- вор, я -- цыган, я из тех, кто пристанет на века, у меня -- любовная цынга, у тебя -- глаза полевые.
VI
Будет вечер осенний и лунный, запомни меня навек, не как юность -как юнгу на корабле.
Я драю палубу шваброй своих ресниц у твоих ног, а ты читаешь неизданнейшую из книг про любовь.
Ты листаешь ее на исходе дня, пропуская по сто страниц, -только помни меня, только помни меня, только снись.
VII
Фитилек свечи догорит, посвети рукой до зари,
а померкнет твоя рука -уплывут в окно облака,
и останутся на земле воск на блюдце, роза в стекле. апр. 76
МАРТ
Это просто Март, Маргарита, это капель сад -маргариток.
С желобов моря легких жалоб -далеко ль земля убежала.
Островок несет нас качая, может быть, мы сон чаек,
может быть мы твердь красных лапок, и всего-то смерть -сладкий запах,
и всего судьба -сна снимок, ворожба невидимок. 2 марта 76
ДОЖДЬ
Там где стеклянная лопнула ночь, в черепе темном востока, светится бледною лампой дождь -прозрачный мозг водостоков.
Улиц пастух, точно серых овец с блеяньем прущих к вокзалам, сын-отщепенец, бездомный птенец, выпал как сердце упало.
Холодные мысли и плач в три ручья -твой крик водяной и воздушный, прими мою душу в ладони твоя, вселенской печали сырое удушье.
Ты девой, изваянной из ребра тоскующего океана, ожив, не желаешь бесплатно добра и гибель свою глотками с утра пьешь из матового стакана.
И когда с мутной стенки его досасываешь последние капли, кто запускает над твоей головой белые и розовые дирижабли? 9 ноября 76
ЦЕНТР
В этой ночи, цвета засохшей зеленки, сатанеют в Москве фонари, и гуляют девушки, как разряженные обезьянки, и блестят розовеющими губами, и видят сны наяву, вдыхая карамельный воздух, из склянок площадей -- местный эфир, и сами пахнут эфиром -выдыхаются...
Скучно Пушкину разглядывать аптеку, и он смотрит на свой ботинок, с укоризной: -- Сто лет не чищен. Что, ныне дикий, тунгусский метеорит? Не махнуть ли в аглицкий клоб?
А Гоголь носатой старушенкой согнулся между желтыми домиками, как заключенный, которого вывели погулять. Он зябко поводит плечами, вспоминая второй том: -- Прочичиковался!
Между ними --
О, роковая игра судеб! Тройка, семерка, туз из бронзовой колоды Моссовета.
Ночь кристаллизуется в крупицы йода, жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах, оставляя желтое пятно - смачный поцелуй сигареты. В воздухе вымирают стайки микробов. Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком. Москва вдыхает его траурным лицом, похожим на противогаз циклопа.
Над Манежем летает дура-ворона, бой курантов слизывает ее, как соринку, с воспаленного глаза неба над площадью. В него лупят прожекторы, как настольные лампы на конвеерном допросе. Допрашиваемый упорствует, но его, конечно, расколят. Идут заводные люди сменить заводных людей, и они-то идеальные арийцы, их наконец-то вывели в Кремле.
Но не лучше ли купить маленький арбуз с сахарными пузырьками внутри -миллиард воздушных шариков, и за спиной Долгорукого у фонтана и феодальным крупом его лошади -нарезать половины красных лун, отправиться в воздушное путешествие, засевая косточки вольным движением "за-пле-чо!", как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы. Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке, в виду шестиглазого плаката, с монголеющими год от года теоретиками, оставив слева три площади, и все они -- двухтумбовые. За ними восседает Дежурный Теоретик, перелистывая перекидной календарь черных буден и малиновых праздников. Кое-где на столах, над зернистым коленкором асфальта, припахивающего падалью, высятся бюстики. Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки -хрупкие черепа людей.
Я свидетельствую: мое дело -- созерцание и скоропись, пока есть время и длится ночь семьдесят слепого года. 13 янв.77
x x x В узкие стекла трамвайных дверей смотрит на улицы старый еврей. В выцветших пейсах, с нищею спесью, смотрит старик в глаза фонарей.
В белом снегу -- в бороде патриарха -мягкие губы -- розовый бархат. Вот она -- Пасха!
– - встает из грязцы. Смотрит старик -- все дома из мацы!
Птицы на крышах и ветках намокли, видят сквозь капель кривые бинокли город вечерний, апрельский, пасхальный, трон в облаках появился хрустальный, с каждым мгновеньем светлей и синей... Знает старик, сядет в трон Моисей!
Грянули двери трамвайной трещоткой, город как Красное море раскрыт... Самой лучшей, самой пасхальной походкой медленно к синагоге идет старик.
Капли за шиворот к нему затекают, а там он приткнется у белых колонн. Ай, сколько ж ему медяков накидают в лодочкой сложенную ладонь! 4 апр. 77
СУББОТА
Уходит жизнь туда, куда уходит дождь, куда уходит время,
оно за мной в следах, не стронешь, не возьмешь, ни сам, ни с теми,
кого оставил за собой и под землей, кого рукой и ртом в тоске касался,