Апостол Сергей. Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле
Шрифт:
Архив Октябрьской революции в Москве на Пироговской улице. Первые листки в толстой пачке из 56 писем, регулярно, с порядковым номером, отправлявшихся из Парижа в Москву, — чудом уцелевшая и неизучавшаяся часть архива Ивана Матвеевича… Номер на письмах ставился для того, чтобы адресат знал, сколько посланий затерялось по дороге, и кажется, доходило одно письмо из четырех (после № 65 сохранилось № 69, потом — № 73): война между Францией и Россией, пожалуй, не самое благоприятное условие для бесперебойной почтовой связи между этими державами… Те же самые обстоятельства, что тормозили переписку, переместили, как видим, Ивана Матвеевича из Мадрида на родину. Наполеон слишком грозен и победоносен, чтобы испанский двор смел интриговать против него. Франции
Нас тоже очень интересует Анна Семеновна Муравьева-Апостол и семеро ее детей, пачка же старинных писем на французском языке из Архива Октябрьской революции вполне способна удовлетворить любопытство…
Прочитав писем десять, привыкаем к их ритму, структуре и уж уверены, что 11-е, 25-е, 50-е послание начнется, скорее всего, с упреков рассеянному и ленивому Ивану Матвеевичу — редко пишет, на вопросы не отвечает, номеров на письмах не выставляет… Затем неизменная вторая часть всякого письма: денег нет, долги растут — что делать? Наконец — дети. Странно и даже страшновато читать милые подробности, смешные эпизоды, материнские опасения — а мы уже все наперед знаем, какими станут, что испытают, сколько проживут.
Письма из далеких старых лет — из первых томов «Войны и мира»…
О трех младших Анна Семеновна пишет маловато, уверенная, что отца пока что они не очень интересуют.
Крохотный Ипполит… У этого — особые права: самый юный, незнакомый отцу, но все же сын — третий продолжатель фамилии.
«Ипполит единственный из всех нас, кто делает все, что хочет», «Ипполит начинает интересоваться своим папа».
Анна Семеновна энергично, твердо, разумно управляет маленьким шумным государством (только изредка намекает на собственные болезни — «кровь горлом», — не думая и не гадая, что стоит на пороге смерти, и вспомнив о ней только однажды: «Если я увижу детей несчастными, то умру от горя!»).
Едва ли не в каждом письме отдается должное ее первой помощнице во всех делах, почти что второй матери для малышей, старшей дочери — Лизе (или Элизе).
Анна Семеновна однажды замечает, что «Элиза вообще самая необыкновенная девушка, которую она когда-либо знала»; в ту пору, пожалуй, только одну особу находили красивее Лизы Муравьевой-Апостол — Екатерину Муравьеву-Апостол, вторую дочь, которую мать ценит как личность не столь высоко, но «хороша так, что дальше уж некуда, и где ни появляется, все восхищаются». Между двумя красавицами и тремя малышами — двое мальчиков, которые большей частью находятся вне дома. 10 августа 1806 года, через 9 месяцев после Аустерлица и за 10 месяцев до Тильзита, сквозь воюющие армии, прорывается письмецо № 79: «Сегодня большой день, мальчики возвращаются в пансион», — то есть кончились каникулы. В связи с таким событием сыновьям разрешено самим написать отцу, и перед нами самые ранние из писем Матвея и Сергея, — конечно, по-французски.
13-летний Матвей: «Дорогой папа, сегодня я возвращаюсь. Я очень огорчен тем, что не получил награды, но я надеюсь, что награда будет возвращена в течение этого полугодия. Мама давала обед моему профессору, который обещал ей хорошенько за мной смотреть».
Чуть ниже корявый почерк десятилетнего Сергея: «Дорогой папа, я обнимаю тебя от глубины души. Я бы хотел иметь маленькое письмецо от тебя (к этому месту примечание матери: „Того же требует Матвей“). Ты еще мне никогда не писал. В этом году я иду на третий курс вместе с братом. Я обещал тебе хорошо
Младший тремя годами Сергей, как видно, по успехам догоняет старшего…
В парижские годы происходят постепенные перемены в старшинстве: Сергей, впервые обогнавший брата, незаметно становится «лидером», чье превосходство все более признает добродушный, склонный к сердечной меланхолии Матвей.
Пансионат господина Хикса — заведение первоклассное и весьма независимое.
Дети переходят из класса в класс под гром наполеоновских побед.
Двойной счет: «Наполеон — изверг»
«Мы все Глядим в Наполеоны…»Замечают, что Сергей Муравьев похож на Наполеона, Пестель похож на Наполеона, пушкинский Германн «профилем напоминал Наполеона». Но — странное дело — никто не найдет, будто Муравьев похож на Пестеля.
Время было такое, что Наполеона искали в лицах и характерах — и конечно же находили! Может быть, даже в мирном, трезвом человеке Наполеон тогда рождал невольное восхищение: каждый мечтает одолеть судьбу, подчинить обстоятельства — свою скромную судьбу, свои обыкновенные обстоятельства. Но нет, не выходит… Грустно и скучно! И вдруг обыкновенный артиллерийский офицер, вроде бы одолевший, подчинивший миры, армии, стихии. Значит, можно надеяться, мечтать всякому… Но когда один из учеников господина Хикса задевает насмешкою Россию, Сергей кидается в бой, и враг отступает. Директор, как может, сглаживает противоречия: знатные русские ученики, дети известного дипломата, поднимают репутацию заведения, не говоря уже о 3500 ливрах (около полутора тысяч рублей) — годовой плате за двоих мальчиков.
Будто с другой планеты, от одного из Муравьевых приходит весть, которую жена пересказывает мужу по-русски: «Старики не припомнят такого недостатку». Парижские долги растут, Анна Семеновна выдает векселя десяткам людей, даже слугам, и взывает к мужу: «Мой дорогой, продай пожалуйста земли и пришли поскорее денег». Между тем подарок кузена Апостола — полтавская деревня Бакумовка и 500 душ — почти растрачен… Заканчивая послание, жена пишет Ивану Матвеевичу: «Кажется, мой друг, наше счастье минуло». Больше по почте ни слова о самом главном семейном событии — опале…
«Когда составлялся заговор, Иван Матвеевич… отказался: потом участники заговора сумели восстановить Александра I против Ивана Матвеевича, который так никогда и не пользовался его милостью».
Так рассказывал Матвей Муравьев. А вот запись Александра Сергеевича Пушкина:
«Дмитриев предлагал имп. Александру Муравьева в сенаторы. Царь отказал начисто и, помолчав, объяснил на то причину. Он был в заговоре Палена. Пален заставил Муравьева писать конституцию, а между тем произошло дело 11 марта. Муравьев хвастался впоследствии времени, что он будто бы не иначе соглашался на революцию, как с тем, чтобы наследник подписал хартию. Вздор. — План был начертан Рибасом и Паниным. Первый отстал, раскаясь и будучи осыпан милостями Павла. — Падение Панина произошло от того, что он сказал что всё произошло по его плану. Слова сии были доведены до государыни Марии Федоровны — и Панин был удален. (Слышал от Дмитриева)».
Эта запись (сделанная Пушкиным, скорее всего, осенью 1834-го) до сих пор отчасти таинственна. До истины нелегко доискаться даже такому важному человеку, как поэт Иван Иванович Дмитриев (при Павле — обер-прокурор Сената, при Александре I — министр юстиции). Его память, к которой нередко обращался Пушкин, занимаясь потаенной русской историей, была точна. Начало эпизода до слова «вздор», кажется, довольно верное воспроизведение разговора Дмитриева с царем, происходившего между 1810 и 1812 годами. Именно в это время министр юстиции много занимался составом Сената; позже царь уехал на войну, Дмитриев попал в немилость, в 1814-м попросился в отставку и почти безвыездно жил в Москве.