Апостол Сергей. Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле
Шрифт:
Итак, Матвей на пятнадцатом, Сергей на тринадцатом году знакомятся с родным языком. Позже Льву Толстому, размышлявшему над воспитанием многих декабристов, покажется, будто все движение это занесено, завезено вместе с «французским багажом», что оно не на русской почве выросло. В этом была одна из причин (правда, не единственная — о других еще скажем!), отчего «Война и мир» не идет дальше 1820 года, роман «Декабристы» оставлен. Но затем писатель еще и еще проверит себя; художественное, историческое чувство подсказывало, что «декабристы-французы» — это фальшь, что слишком легко таким способом «отделаться» от серьезного объяснения серьезнейших чувств и поступков сотен молодых людей.
Поздно начинают учить русскому языку, но «они в восторге», и Анна Семеновна еще повторит в других
«Дорогой папа, писать тебе для меня истинный праздник. Я же очень давно не имела от тебя ни строчки. Неужели ты забыл свою Элизу, которая думает о тебе постоянно? Мы здесь проводим немало времени на балах. Надеюсь, что ты развлекаешься в своем Киеве и уверена, что ты часто видишься с Михаилом Илларионовичем Кутузовым, чьи дочери — мои друзья, особенно младшая, Доротея… Я тебе говорила, что Матвея и Сергея сравнивают в пансионе с Кастором и Поллуксом, так как пока один в небесах, другой — в аду; то есть пока один успевает в учении, другой ничего не делает, и так длится почти все пятнадцать дней, пока они не меняются местами. Вообще же оба становятся все более симпатичными. Матвей уже сложившийся мужчина, Сергей идет по стопам своего достойного брата… Впрочем, в списке тех, кто получил награды за учение в этом году, ты найдешь Сергея счастливым, Матвея — несчастным, хотя он очень старался; но для Сергея — важнее всех призов было бы получить письмо от тебя. Он боится, как бы его письма не наскучили тебе, и сегодня только говорил мне с грустью, что сколько он себя помнит, ты ни разу не отвечал на его послания. Если это правда, то это нехорошо. Я умоляю тебя о милости к нему — пришли ему ответ, которого он ждет с таким нетерпением… Осмелюсь ли попросить также прислать несколько утешительных слов для Матвея? Ручаюсь, что этот знак твоей доброты заставит его возобновить занятия с новым пылом, чтобы превзойти или по крайней мере сравняться с братом.
Аннета и Елена тоже стараются, учительницы довольны ими.
О любви самой Элизы — чуть позже; кажется, она пишет по заданию матери, надеющейся, что дочь добьется больше жены (отец действительно напишет вскоре детям, и ему сообщат, что «Матвей после того значительно лучше работает»). Тем временем культ Ивана Матвеевича растет, от Лизы до Ипполита — все, особенно старшие мальчики, относятся с обожанием к эгоистичному, усталому, сильно занятому своими неприятностями тайному советнику: чем дальше он, чем недоступнее, чем реже отзывается, тем, по известной психологической формуле, милее, притягательнее для детей. Мать — проза, отец — поэзия, даль, Россия.
Восторг первых русских уроков сродни преклонению перед отцом — чем сильнее интерес к своему «далеко», тем горячее желание встретиться с отцом.
Между тем 12-летний Сергей неожиданно получает от жизни, или судьбы, такое предложение, которое может сильно переменить его планы и восторги.
Мать — отцу. Май 1808 года: «Прошлую неделю твой маленький Сергей был третьим в классе по французскому чистописанию, по риторике — наравне с мальчиками, которым всем почти 16 и 17 лет, а преподаватель математики очень доволен Сергеем и сказал мне, что у него хорошая голова; подумать только, что ему нет и 12 лет! Нужно тебе сказать, что он много работает, очень любит читать и охотнее проведет целый день за книгой, чем пойдет прогуляться; и притом он такое дитя, что иногда проводит время со своими маленькими сестрами, играя в куклы или вышивая кукольные платьица. В самом деле он необыкновенный!»
Позже учитель передаст матери, что Сергей способен «совершить нечто великое в науке».
В эти дни Анне Семеновне случилось побеседовать с генералом Бетанкуром, главным директором путей сообщения в России, так сказать, представителем технической мысли. Разговор быстро переводится на мальчиков, и тут генерал говорит нечто совершенно новое для матери; вместо обычных советов — в какой полк или к какому министру лучше бы записаться — Бетанкур советует делать карьеру математическую: «Он меня заверил, что опытных русских инженеров очень мало, и поскольку Сергей так силен в математике, ему следовало бы после пансиона окончить Политехническую школу. На все это надо еще лет пять, но получение в результате высшего технического образования было бы благом и для него и для отечества. Что же касается Матвея, то математика может сделать его артиллерийским офицером. Настоящее математическое образование можно получить только здесь. В России — труднее, или, говоря яснее — невозможно. Матвею к тому времени будет 20 лет, Сергею — 17».
Точные науки, техническое образование… Будто голос из следующего века. И вдруг Сергей — математик, завершающий курс в 1813 году, а потом, может быть, Сергей Иванович Муравьев-Апостол — академик, основатель школы — и служба отечеству просвещением, наукой, изобретением, техническим прогрессом? И разве не заметят вскоре, что одни изобретают паровой двигатель, другие штурмуют Бастилию, третьи душат тирана, четвертые выводят формулы — и, может быть, все вместе, сами того не подозревая, с разных сторон подогревают, расплавляют громадную льдину деспотизма?
Но такие мысли юному математику из пансиона Хикса пока и не снятся… Зато родители взволнованы: на одних весах — авторитет генерала Бетанкура, высокий престиж математики в стране Лапласа, Лагранжа, Араго. Немало! Но на другие весы кладется побольше: европейский мир неустойчив, призрачен, дальновидные люди ужо предчувствуют «1812 год» — пять лет во Франции не высидеть! К тому же, если на Западе точные науки, уже «в чинах генеральских», то в России — даже не в обер-офицерских (хотя подают немалые надежды!). И тот вечный «нуль», который лицейский математик Кошанский выставлял Александру Пушкину и многим его сотоварищам, ничуть не помешал им благополучно завершить обучение. На первом месте — политика, изящная словесность, философия; и, кстати, один из противников чрезмерного употребления «лапласова зелья», математики, как раз Иван Матвеевич, да еще с какими аргументами!
«Еще ни одна нация не исторгнута из варварства математикой… Ты, друг мой, счастливый отец семейства; дети твои, подобно прелестному цвету дерева, обещают тебе сладкие плоды. Бога ради, не учи их математике, доколе умы их не украсятся прелестями изящной словесности, а сердца их не приучатся любить и искать красоты, не подлежащие размеру циркуля, одним словом: образуй в них прежде всего воображение… В великой картине мироздания разум усматривает чертеж; воображение видит краски. Что же картина без красок? И что жизнь наша без воображения?»