Апрель в Париже
Шрифт:
Он закурил сигарету из тех, что оставил ему Барри, - он мигом пристрастился к табаку. Так, сидя за столом, он уснул и проспал три часа. Пробудясь, посидел немного в хмуром раздумье, снова зажег свечу, выкурил вторую сигарету, а потом раскрыл книгу под названием "Incntoria" и начал читать вслух: - Haere, haere...
– О слава богу!
– сказал Барри, поспешно выступил из пентаграммы и стиснул руку Ленуара.
– Послушай, я вернулся туда, в эту комнату, в эту самую комнату. Жеан! Но она была такая старая, ужасно старая и пустая, тебя там не было... и я подумал, господи, да что же я наделал? Я готов душу продать, лишь бы вернуться назад, к нему... Что мне делать со всем тем, что я узнал в прошлом? Кто мне поверит? Как я все это докажу? Да и кому, черт возьми, рассказывать, когда всем на это наплевать? И не мог уснуть, битый час сидел и проливал слезы... - Ты хочешь здесь остаться? - Да. Вот, я прихватил... на случай, если ты опять меня вызовешь. - Он несмело выложил восемь пачек все тех же. сигарет "Голуаз", несколько книг и золотые часы.
– За эти часы могут дать хорошую цену, - пояснил он.
– Я знал, от бумажных франков толку не будет. При виде печатных книг глаза Ленуара загорелись любопытством, но он не двинулся с места. - Друг мой, - сказал он, - ты говоришь, что готов был продать душу... ну, сам понимаешь... Готов был
– Это мы продумаем после. Можно, я останусь у тебя, Жеан? - Считай, что ты у себя, - сказал Ленуар и с большим изяществом обвел рукою комнату, груды книг, колбы и реторты, свечу, огонек которой уже побледнел. За окном, серые на сером небе, высились башни Собора Парижской Богоматери. Занималась заря третьего апреля. После завтрака (корки хлеба и обрезков сыра) они вышли из дому и взобрались на южную башню. Собор был такой же, как всегда, только стены не такие закопченные, как в 1961 году, но вид с башни поразил Пенниуизера. Внизу лежал совсем небольшой городок. Два островка застроены домами; на правом берегу теснятся, обнесенные крепостной стеной, еще дома; на левом - несколько улочек огибают здание университета; и это все. Между химерами собора, на теплом от солнца камне, ворковали голуби. Ленуар, которому этот вид был не внове, выцарапывал на парапете (римскими цифрами) дату. - Надо отпраздновать этот день, - сказал он.
– Сьездим-ка за город. Уже два года я не выбирался из Парижа. Поедем вон туда...
– Он показал на зеленый холм вдали, там сквозь утреннюю дымку чуть виднелись несколько хижин и ветряная мельница.- ...На Монмартр, а? Говорят, там есть неплохие кабачки. Их жизнь быстро вошла в покойную колею. Поначалу Барри чувствовал себя неуверенно на людных улицах, но Ленуар отдал ему запасной черный плащ с капюшоном, и в этом одеянии он если и выделялся в толпе, то разве лишь высоким ростом. Во Франции пятнадцатого века он, вероятно, был самый рослый из людей. Условия жизни убогие, вши неизбежное зло, но Барри и прежде не очень гнался за комфортом; всерьез ему недоставало только чашки кофе к завтраку. Они купили кровать, бритву (свою Барри забыл прихватить), Жеан представил его домовладельцу как мсье Барри, своего родича из Оверни, и теперь их повседневная жизнь окончательно устроилась. Часы Пенниуизера принесли им баснословное богатство - четыре золотых монеты, довольно, чтобы прокормиться целый год. Продали они эти часы как диковинную новинку, сработанную в Иллирии; покупатель, камергер его величества, как раз подыскивал достойную вещицу в подарок королю; он поглядел на марку фирмы: "Братья Гамильтон, Нью Хейвен, 1881",- и с понимающим видом кивнул. К несчастью, не успев еще вручить свое подношение, он угодил за решетку, в одну из клеток в замке Тур, куда Людовик ХI сажал провинившихся придворных, и те часы, быть может, поныне лежат в тайнике за каким-нибудь кирпичом в развалинах Плесси; однако двум ученым мужам это ничуть не повредило. С утра они разгуливали по городу, любовались Бастилией и парижскими храмами либо навещали разных второстепенных поэтов, которыми интересовался Барри; после завтрака рассуждали об электричестве, о теории атома, о физиологии и прочих материях, коими интересовался Ленуар, производили небольшие химические и анатомические опыты - как правило, неудачные; после ужина просто беседовали. В долгих непринужденных беседах они переносились через века, но под конец неизменно возвращались сюда, в полутемную комнату с окном, настежь открытым весенней ночи, к своей дружбе. Через две недели уже казалось, будто они знают друг друга всю жизнь. Они были совершенно счастливы. Оба понимали: им не удастся применить знания, полученные друг от друга. Как мог бы Пенниуизер в 1961-м доказать истинность своих познаний о старом Париже? Как мог бы Ленуар в 1482-м доказать истинную ценность научного метода познания? Обоих это ничуть не огорчало. Они и прежде всерьез не надеялись, что хоть кто-то их выслушает. Они жаждали только одного - познавать. Итак, впервые за всю свою жизнь оба они были счастливы; настолько счастливы, что в них стали пробуждаться кое-какие желания, которые прежде задушены были жаждой знаний. Однажды вечером, сидя за столом напротив Жеана, Барри сказал: - Я полагаю, ты никогда особенно не помышлял о женитьбе? - Да нет, - неуверенно ответил друг.
– Все же я духовное лицо, хоть сан мой и скромен... да и как-то было не до женитьбы... - И это дорогое удовольствие. Да притом, в мое время ни одна уважающая себя женщина не захотела бы жить, как жил я. Американки до дьявола самоуверенны и деловиты, блистательны, но наводят на меня страх... - А наши женщины маленькие и черные, как жуки, и у них гнилые зубы,- мрачно сказал Ленуар. В тот вечер о женщинах больше не говорили. Но заговорили назавтра, и на следующий вечер, а на третий - друзья удачно препарировали лягушку, выделили нервную систему, распили, чтобы отпраздновать такой успех, две бутылки Монраше 1474 года и порядком опьянели. - Читай-ка заклятие, Жеан, вызовем женщину,- сладострастным басом предложил Барри и ухмыльнулся, точно химера на соборе. - А вдруг на этот раз я вызову дьявола? - Пожалуй, разница невелика. - Они неудержимо расхохотались и начертили пентаграмму. - Haere, haere...- начал Ленуар. Тут его одолела икота, и за дело взялся Барри. Дочитал до конца. Налетел порыв холодного ветра, запахло болотом - и в пентаграмме возникло совершенно обнаженное существо с длинными черными волосами и дикими от ужаса глазами, оно отчаянно визжало. - Ей-богу, это женщина,-- сказал Барри. - Разве? Да, это была женщина. - На, вот тебе мой плащ,- сказал Барри, потому что несчастная вся тряслась, испуганно тараща глаза. И накинул ей плащ на плечи. Женщина машинально завернулась в плащ, пробормотала: - Gratios ago, domine. (Благодарю, господин (Лат.)). - Латынь!
– вскричал Ленуар.- Женщина - и говорит по-латыни?! Он был этим столь глубоко потрясен, что даже Бота быстрей оправилась от перенесенного ужаса. Оказалось, что она была рабыней в доме супрефекта Северной Галлии, жил супрефект на меньшем из островов затерянного в болоте островного города, называемого Лютециа. По-латыни Бота говорила с сильным кельтским акцентом и даже не знала, кто был римским императором в то время, из которого она явилась. Истинная дочь варварского племени, презрительно заметил Ленуар. Да, правда, она была невежественной, молчаливая, смиренная дикарка с гривой спутанных волос, белой кожей и ясными серыми глазами. Заклятие вырвало ее из глубины крепчайшего сна. Когда два приятеля наконец убедили ее, что они ей не снятся, она, видимо, приписала случившееся какой-то прихоти своего чужеземного всемогущего господина-супрефекта, и приняла свою участь, не задаваясь больше никакими вопросами. -
– осведомилась она робко, но не хмуро, глядя то на одного, то на другого. - Мне - нет, - проворчал Ленуар и прибавил по-французски, обращаясь к Барри: - Валяй, действуй; я буду спать в чулане. Он вышел. Бота подняла глаза на Барри. Никто из галлов и мало кто из римлян отличался таким великолепным высоким ростом; ни один галл и ни один римлянин никогда не говорил с нею так по-доброму. - Светильник почти догорел,- сказала она (то была свеча, но Бота никогда прежде не видела свеч).- Задуть его?
За добавочную плату - два соля в год - домовладелец разрешил им устроить в чулане вторую спальню, и Ленуар теперь опять спал в главной комнате мансарды один. На идиллию друга он смотрел с хмурым интересом, но без зависти. Профессора и рабыню соединила нежная, восторженная любовь. Их счастье переливалось через край, обдавая и Ленуара волнами радостной заботливости. Горька и жестока была прежняя жизнь Боты, все видели в ней только женщину, но никто не обращался с нею как с человеком. А тут за какую-то неделю она расцвела, воспрянула духом - и оказалось, под кроткой покорностью таилась натура жизнерадостная, быстрый ум. Однажды ночью Жеан услышал (стенки чердака были тонкие), как Барри упрекнул ее: - Ты становишься заправской парижанкой. И она ответила: - Знал бы ты, как я счастлива, что не надо всегда ждать опасности, всего бояться, всегда быть одной... Ленуар сел на своей койке и глубоко задумался. К полуночи, когда все кругом стихло, он поднялся, бесшумно приготовил щепотки серы и серебра, начертил пентаграмму, раскрыл драгоценную книгу. И чуть слышно, опасливо прочитал заклятие. Внутри пентаграммы появилась маленькая белая собачка. Она съежилась, поджав хвостик, потом несмело подошла к Ленуару, понюхала его руку, поглядела в лицо ему влажными ясными глазами и тихонько, просительно заскулила. Щенок, потерявший хозяина... Ленуар ее погладил. Собачонка лизнула ему руку и стала прыгать на него вне себя от радости. На белом кожаном ошейнике, на серебряной пластинке, выгравирована была надпись: "Красотка. Принадлежит Дюпону, улица Сены, 36, Париж, VI округ". Красотка погрызла хлебную корку и уснула, свернувшись в клубок под стулом Ленуара. Тогда алхимик опять раскрыл книгу и начал читать, все так же тихо, но на сей раз без смущения, без страха, уже зная, что произойдет. Наутро Барри вышел из чулана-спальни, где проводил он медовый месяц, и на пороге остолбенел. Ленуар сидел на своей постели, гладил белого щенка и увлеченно беседовал с особой, что сидела в изножье кровати, высокой огненно-рыжей женщиной в серебряном одеянии. Щенок залаял. Ленуар сказал: - Доброе утро! Рыжая женщина чарующе улыбнулась. - Черт меня побери,- пробормотал Барри (по-английски). Потом сказал: - Доброе утро. Откуда вы взялись? Эта женщина походила на кинозвезду Риту Хейворс, только облагороженную... Пожалуй, сочетание Риты Хейворс и Моны Лизы... - Я с Альтаира, примерно из седьмого тысячелетия после вашего времени,- ответила она и улыбнулась еще очаровательней. По-французски она говорила похуже какого-нибудь первокурсника-футболиста из американского колледжа.- Я археолог, веду раскопки в развалинах Третьего Парижа. Извините мое прескверное произношение, ваш язык мы, понятно, знаем только по надписям. - С Альтаира? Со звезды? Но вы с виду совсем земная женщина... так мне кажется... - Люди с Земли поселились на нашей планете примерно четыре тысячи лет назад... то есть через три тысячи лет от вашего времени.- Она засмеялась еще того очаровательней и взглянула на Ленуара.
– Жеан мне все объяснил, но я еще немного путаюсь. - Опасно было повторять этот опыт, Жеан!
– с упреком сказал Барри. До сих пор нам, знаешь ли, просто на редкость везло. - Нет, - возразил француз, - это не просто везение. - Но в конце концов ты шутки шутишь с черной магией... Послушайте... не имею чести знать вашего имени, сударыня... - Кeслк,- назвалась она. - Послушайте, Кеслк,- без малейшей запинки продолжал Барри.- В ваше время наука, должно быть, невообразимо ушла вперед... скажите, есть на свете какое-то колдовство? Существует оно? Можно ли и вправду нарушить законы Природы - ведь вот, похоже, мы их нарушаем? - Я никогда не видела подлинного колдовства и не слыхала ни об одном научно подтвержденном случае. - Тогда что же происходит я!
– завопил Барри.
– Почему это дурацкое старое заклятие служит Жеану, всем нам - только оно одно и только здесь, больше ни у кого и нигде не случалось ничего подобного за пять... нет, за восемь, нет, за пятнадцать тысяч лет, что существует история? Почему так? Почему? И откуда взялась эта чертова собачонка? - Собачка потерялась,- сказал Ленуар, смуглое лицо его было очень серьезно.- Потерялась на острове Сен-Луи, где-то неподалеку от этого дома. - А я разбирала черепки на месте Жилого дома на Втором острове, четвертый участок раскопок, сектор . Такой чудесный весенний день, а мне он был ненавистен. Просто отвратителен. И этот день, н работа, и все люди вокруг.
– Кеслк опять поглядела на сурового маленького алхимика долгим, спокойным вэглядом.- Сегодня ночью я пыталась объяснить это Жеану. Понимаете, мы усовершенствовали человечество. Все мы теперь очень рослые, здоровые, красивые. Не знаем, что такое пломбы. У всех черепов, раскопанных в Ранней Америке, в зубах пломбы... Среди нас есть люди с коричневой кожей, и с белой, и с золотистой. Но все красивые, здоровые, уравновешенные, напористые, преуспевающие. Профессию и степень успеха для нас заранее определяют в государственных детских домах. Но изредка попадаются гены с изъяном. Вот как у меня. Меня учили на археолога, потому что наши учителя видели, что я, в сущности, не люблю детей, живых людей. Люди наводили на меню скуку. С виду все такие же, как я, а внутренне все мне чужие. Если всюду кругом одно и то же, где найти дом... А теперь я увидела не слишком чистое и не слишком теплое жилище. Увидела собор, а не развалины. Встретила человека меньше меня ростом, с испорченными зубами и пылким нравом. Теперь я дома, здесь я могу быть сама собой, я больше не одна! - Не одна,- негромко сказал Ленуар Пенниуизеру.- Одиночество, а? Одиночество и есть колдовство, одиночество сильней всякого колдовства... в сущности, это не противоречит законам Природы. Из-за двери выглянула Бота. Лицо ее, обрамленное непослушными черными волосами, разрумянилось. Она застенчиво улыбнулась и по-латыни учтиво поздоровалась с гостьей. - Кеслк не понимает по-латыни,- с истинным наслаждением сказал Ленуар.
– Придется поучить Боту французскому. И ведь французский - это язык любви, так? Вот что, выйдем-ка в город, купим хлеба, я проголодался. Он завернулся в свой траченный молью черный балахон. А потом все отправились добывать завтрак. Впереди шли алхимик с межзвездным археологом и разговаривали по-французски; за ними следовали галльская рабыня и профессор колледжа из штата Индиана, держась за руки и разговаривая по-латыни. На узких улицах было людно, ярко светило солнце. Высоко в небо вздымались квадратные башни Собора Парижской Богоматери. Рядом играла мягкой зыбью река. Был апрель, и в Париже, по берегам Сены, цвели каштаны.