Апрельское Затишье и Майская буря
Шрифт:
Врач положил трубку, оставив больного догадываться и вдумываться в слова о некотором «договоре».
И пока Алексей Владимирович думает над этим анекдотом, нельзя не пояснить столь быструю перемену в действиях Василия Васильевича. Дело, как это часто и бывает, прежде всего, в карьере. Как никак, а врач нарушил субординацию, кричал, обзывался – всё это в частном диалоге. Сотрудник больницы, хирург по образованию, понимал кроткий, стесняющийся характер Алексея Владимировича, осознавал, что тот не пойдёт жаловаться на неподобающее поведение, потому как сам едва ли способен заговорить с кем-либо без проявления инициативы с другой стороны. И даже если бы его спросили об «обращении Василия Васильевича в домашних телефонных разговорах» больной бы не смел обижать врача, даже не столько потому, что «боялся» его, нет, это было совсем не так, а потому, что не хотел рушить
Но вот наличие третьего наблюдателя могло сильно испортить всё истязание и надругательство Василия Васильевича. Как не посмотри, а если кто-то извне захочет, то он непременно сможет записать разговор – это же и вымогательство, и увольнение (неужто тогда ему вновь придётся вернуться в государственную поликлинику? Нет, такого он никак не мог допустить).
– Ох, прости-прости, – послышался на другом конце голос незнакомки, – не хотела помешать, не то, чтобы мне хотелось подслушивать, так просто вышло…
Алексей Владимирович повесил красную трубку в ужасе. Последнее, что ему хотелось в тот момент, это сгореть от стыда. Судите сами, на протяжении последних двадцати, а может быть и тридцати, минут ваши кости перемывали перед кем-то совершенно незнакомым, это равносильно тому, чтобы быть публично раздетым – стыд и только.
III
Некоторое время Алексей Владимирович старательно пытался забыть этот случай, хотя он никак не мог выйти у него из головы. Отчасти больной корил себя за то, что так грубо закончил разговор, но ведь, согласитесь, ситуация из ряда вон выходящая, разве мог он поступить иначе? Или ему, человеку по натуре закрытому, пожалуй, даже от самого себя, нужно было мило проболтать с незнакомкой, узнавшей всю его жуткую болезнь? И к чему бы это могло привести? Разве бы только к по-настоящему ненужному состраданию. Пусто – и всё тут.
Внезапно из трубки раздался голос другой незнакомой женщины:
– Здравствуйте, Ольга Фёдоровна, – голос был вздыхающим, недовольным.
Алексей Владимирович сначала хотел выключить телефон вовсе из нелюбви общества и нежелания подслушивать чужую личную жизнь, но тут послышались слова прежней незнакомки, по всей видимости, Ольги Фёдоровны:
– Здравствуйте, Марина Николаевна, – легкомысленно прозвучало из динамика телефона.
Алексей Владимирович, по правде сказать, сам не осознавая собственных действий, сел у трубки, даже ухо наклонил (звук шёл уж больно глухой).
– Я признаюсь вам честно, – шелестя бумагами, отстукивала зубами Марина Николаевна, – если вы продолжите истязать себя, то в следующий раз карета скорой помощи увезёт вас в дом для душевнобольных. Снова. Всё никак не могу понять, что побуждает вас вновь и вновь резать себя… я, как ваш лечащий врач, хочу, чтобы вы непременно выздоровели, уж было перепробовано практически всё!..
Алексей Владимирович обомлел. Дальнейший разговор он слушал с замирающим сердцем. Её жизнь была похожа на его в очень и очень многих точностях. Разница была в одном: она страдала душевно, и это проявлялось на ней внешне, а он в точности до наоборот.
Диалог, или лучше высказаться, монолог Марины Николаевны длился, кажется, целую вечность. Временами, видимо также осознавая это, врач спрашивала Ольгу Фёдоровну о том, слушает она или нет (с каждым разом эти расспросы становились всё грознее и грознее).
Алексей Владимирович, как это часто и бывает в случаях высоких сомнений, боролся с противоречиями. С одной стороны, подслушивать чужую жизнь отнюдь не хорошо, с другой, её существо было до невозможного зеркальным; опять-таки, с одной стороны, ему хотелось заговорить, перебить, или как-нибудь иначе обозначить своё присутствие, с другой, это бы означало большой позор, и как не посмотри, было бы очень некультурным, пожалуй, подобное могло бы немедленно свести любое возможное общение на нет.
Наконец, кончив говорить, или даже выговорившись полностью, Марина Николаевна задала последний вопрос, терроризирующий всякого, ставящий в положение непонимающего глупца, «понятно ли было всё», и быстро исчезла. Повисла пауза. Ни Алексей Владимирович, ни Ольга Фёдоровна не отходили от телефонов.
– Я слышу, как вы дышите, бесстыдник, – рассмеялась Ольга Фёдоровна.
В страхе, сам не понимая, что творит, Алексей Владимирович схватил красную трубку:
– Поверьте, я вовсе не хотел, понимаете, я… – он не нашёл достойных слов и замолк.
– Да что вы, что вы, я вас не сужу, ведь поступала точно также, – продолжала веселиться Ольга Фёдоровна, ободряя этим Алексея Владимировича, – словом, мы, кажется, делим одну судьбу на двоих?
– Ну, если так можно выразиться… скажите, уж простите за такой, можно сказать, неудобный вопрос, но вы когда-нибудь размышляли над тем, почему человек живёт на этой несправедливой земле? Понимаю, что это так внезапно и, возможно, сбивает с толку, поэтому, – у него начал дрожать голос, что сбило ещё больше, – вовсе не обижусь, если вы… проигнорируете мой глупый вопрос…
– А вы как считаете, почему человек живёт?
– Я думаю, ради любви. Заметьте, появляясь на свет, мы приходим одни. Родители стараются быть рядом, но пытаются и выстраивать собственную жизнь, можно сказать, хотя, наверное, так говорить неправильно, отправляют искать себя в других. Нас отправляют в детский сад, школу, всё за одним, чтобы мы никогда не были одиноки. И мы общаемся и, прежде всего, даже заводя друзей, стараемся найти таких, которые будут насколько это возможно похожими на нас самих. Мы взрослеем, переходим в другое место учёбы, идём на работу, неуклонно теряем тех, с кем проводили свои мгновения, пытаемся искать дальше. Но знаете, даже все друзья, коллеги, одноклассники мимолётны, а любовь… она вечна? – то ли спросил, то ли утвердил Алексей Владимирович, – только с любимым человеком мы способны разделить все радости и невзгоды, только нас в таких отношениях принимают такими, какие мы есть, только в таких отношениях нам отводят чуть ли не главное, если не главное, место в своей жизни, нам чуть ли не посвящают свои мысли, стремления, увлечения. Этого не даст ни один друг, опять-таки если проводить с этим параллель, он только слушает, может дать совет. Отношения же дают нечто большое, они дают совместные действия, стремление помочь во что бы то ни стало. Мои мысли, может быть, больно размыты, я, признаюсь, никогда не думал, что буду вот так кому-нибудь рассказывать подобное. Поэтому, да, я считаю, что, посвящая кому-то свою жизнь, мы ходим по земле ради этого, в этом, может быть, сокрыт смысл жизни, так отрицаемый сегодня. Вот… какие у меня размышления…
Алексей Владимирович замолк. Тишина царила недолго:
– Что ж, мысль богата, тут без сомнения, но вы кое-что упускаете из виду. То, что вы описали, это, пожалуй, является понятием «настоящая любовь», – Ольга Фёдоровна на секунду задумалась, постучала ногтем по столу, за которым разговаривала, но чаще всё же выслушивала. За тот миг она вдруг с грустью оглядела дрянную дыру, в коей имела честь пребывать. Будто бы начинала просыпаться; с того печального момента в её поганой жизни, из-за которой она угодила в дурдом, прошло не мало времени, но за те события с ней никто толком и не стремился поговорить «по-человечески». Пятиэтажка, пожалуй, кроме Алексея Владимировича, знала о её «безумии», окружающие сторонились её из-за спутанных волос, размытой физиономии – словом, Ольга Фёдоровна совсем перестала за собой следить, отчего даже могла выскочить на улицу вся в слезах и с потёкшей тушью… – Вы верно заметили, что при рождении мы приходим одиноко. Однако же вся наша дальнейшая жизнь продолжается в одиночестве. Всем, и я готова клясться на этом у псалтыря, в глубине души плевать на проблемы других. Влюблённые рано или поздно расходятся, как бы то ни было, ежедневно они сталкиваются с разными невзгодами, а значит, существуют всё-таки по-разному. Вместе, не могу не заметить, проще, всегда есть кому выговориться, но, знаете, обычно и только. Всем понятно, что влезть в чужую жизнь только на основании любви – это то же самое, что вызвать у окружающих полное неприятие, недовольство если хотите. Грубо произнося, хотелось, как лучше, но вышло, как всегда. Поэтому влюблённые не вторгаются в чужие проблемы, это чревато ещё большими недоразумениями. Даже знаете, крайняя степень защиты своей второй половинки – убийство – как не посмотри, а ужасно. Я и про дуэль, и про недовольство решениями, например, руководства, из-за которого прямо-таки хочется уничтожить тут же ставшего юродивым начальника. – Ольга Фёдоровна встала, держала в руке красную трубку, глядела на рыдающую погоду за окном, – на ваш же вопрос о том, почему человек живёт на земле, я могу ответить только то, что он боится, что смерть принесёт ему ещё большее одиночество, чем даже то, которое он имеет хоть в самый ужасный свой период жизни. Надежда на счастье, а любовь непременно таковой является, погибает только после человека, никак не до. Думаю, что как-то так, – неизвестно отчего Ольга Фёдоровна расхохоталась, и тут же, как бы опомнившись, умолкла.