Арабская стенка
Шрифт:
— На вас — вся надежда!
Аким Никифорович перед тем, как пуститься в путь, объезжал на машине заветные точки: холодильник, мясокомбинат, торговые базы и набивал спортивную сумку товарами самого тонкого свойства. Покупал он икру, преимущественно черную, коньяк, осыпанный звездами, именитый, губную помаду, краску для ресниц, шоколадные наборы и прочая, и прочая. На казенные, конечно, деньги покупал со щедростью и размахом, потом, подобно десантнику, вооруженному до зубов, засылался на чужие территории. Не на полные сто процентов выполнял Аким Никифорович наказы светлого своего руководства, но из прорыва трест свой, как правило, вырывал, ему хитрыми способами выписывалась денежная премия в виде компенсации
Профсоюзный активист вспомнит перед разверзнутой могилой про эту несправедливость (имеется в виду карьера) и, чего доброго, всплакнет достаточно скромно, но достаточно трогательно, жалея притом больше себя, чем покойного, и таким образом сделает все, что в таких случаях полагается человеку, гражданину и представителю общественности. Трест, конечно, на некролог выделит деньги — на восемь строк черным петитом — и подпись будет под некрологом: «группа товарищей». Помянутая группа даст слово навсегда сохранить в сердцах светлую память об Акиме Никифоровиче, но памяти той хватит лишь до послекладбищенского застолья. Поговорят люди за столом после выпитого о том, что у покойного двое сыновей-лоботрясов и бойкая жена Шурочка («еще ничего себе!»), отец есть («достойнейший человек), мать («вроде живая еще?»); жил, мол, человек, потом возьми да и помри. Все там будем, Господи!
Однако Аким Никифорович — уж будьте спокойны! — не собирается почить, он всех нас оставит с носом. Вырос он, взлелеянный мамой, толстенький, на службе не надрывается, питается неплохо, врачам показывается регулярно и, несмотря на тридцатипятилетний возраст, имеет все тридцать два зуба во рту, что по нынешним временам — редкость. Так что, дорогой читатель, впереди у нас веселая история про то, как снабженец Бублик доставал арабскую стенку с музыкой на мотив старинкой русской песни «Не брани меня, родная». Собственно, автор мог бы изложить здесь несколько историй. Про то, например, как наш герой мечтал о «Волге», но купил «Запорожец» красного цвета, похожий на детскую калошу, как доставал в дом чешскую хрустальную люстру, огромную, будто глыба льда, потому что люстра была театральной, как строил гараж, а позже и дачу, но, может быть, мы и вернемся к этим вехам в биографии нашего героя, но, думаем, хватит с лихвой и этой повести, если она напишется: необъятного, известно, не объять.
…В приемной заместителя председателя горисполкома Зорина, обшитой мебельной доской под красное дерево, было сумеречно и прохладно. Вдоль стен сидели рядком просители разных возрастов и обличья, у двери стоял большой старик с батогом — караулил свою очередь с нетерпением, будто рвался на прием к врачу ввиду неотступной боли.
Аким Бублик оттер старика плечом и вслед услышал: — Однако позвольте! — и легко перешагнул порог. Задерживать его никто не решился, лишь старик гневно стукнул батогом об пол. Но то был протест запоздалый и не имел результата.
Бублик простер руки, готовый в случае чего и обняться с замом, но был остановлен посреди кабинета раздраженным окриком:
— Вы почему без спросу?
Бублик сказал в ответ весело, не стирая с лица самой радушной своей улыбки:
— Я в уголочке пережду, вот здесь, — и указал пальцем на стул возле развесистой пальмы, росшей из бочки. — У меня времени в обрез, Олег Владимирович.
Зорин, извинившись кивком перед посетительницей, седой женщиной интеллигентного вида, надел очки и осмотрел наглеца с головы до ног, припоминая судорожно, где он видел этого блондина, аккуратно одетого и в туфлях на высоких каблуках. Бублик ясно улыбался и, заложив ногу на ногу, рассматривал паркет, уложенный елочкой. Заместитель не вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах сталкивался с этим странноватым малым, однако погнать прочь его не решился, сетуя на свою память, которая стала подводить. «Старость катится! — подумал заместитель и медленно вложил в роговой футляр очки. — Старость — не радость, эх-хе-хе!» Тут к взаимному удовольствию выяснилось, что у просительницы больше вопросов нет, и она готова закончить весьма приятную беседу. Зорин проводил женщину по ковровой дорожке до порога, поворотился резко и уставился на Бублика:
— Что у вас?
Аким Никифорович опять раскрылился для объятий, но Зорин видом своим не подал повода для фамильярности и лишь слегка пожал руку непрошеному гостю.
— Голова не болит, Олег Владимирович? Похмелье не крутит?
— У меня никогда голова не болит, товарищ, я меру знаю.
— Хоть и коньяк пили, да армянский, у меня все одно затылок давит — перебрал вчера, видать.
И тут Зорин вспомнил: перед ним тот самый блондин, что упал с обрыва в речку, голый, и вытащили его по круче на вожже с березовой веточкой в одном интересном месте. Вспомнил, хотел улыбнуться, но лишь пошевелил рыжими бровями и сузил глаза — этот визит ему не нравился, поскольку он не уважал людей, переносящих застольные знакомства в служебную сферу. Одно другому мешает.
— Так что у вас?
— Я вас не затрудню, Олег Владимирович! Ваш звоночек куда следует — и точка.
— Куда звоночек, товарищ… ээ-э?
— Бублик.
— Товарищ Бублик?
— Аким Никифорович.
— Аким Никифорович?
— Жена у меня ночь не спала, весь диван буквально провертела…
— Я здесь при чем, товарищ Бублик?
— Вы ни при чем, ясно, но стенка ей понравилась, хочет иметь такую же, как у Быковых — арабскую, со звоном которая.
— Со звоном, значит?
— Вот именно!
Олег Владимирович Зорин не был готов к такому разговору — шифоньеров у него еще никто не просил за долголетнюю деятельность на столь высоком посту. Заместитель скосился на Бублика, как птица, и деловито прикидывал про себя: гнать этого наглеца тотчас же или малость погодить ради любопытства? Однако лицо посетителя источало такую восторженную веру в чудодейственную силу высокого чина, что Зорин, смешавшись чуть, переспросил:
— Со звоном, значит?
— Со звоном, Олег Владимирович. Вы же слышали — музыку играет. Мотив не наш, а вроде бы знакомый.
Зорин стал вспоминать мотив — действительно похожий на что-то, и даже пощелкал пальцами. «Вроде бы на песню похож. Ага. «Не брани меня, родная», ящик наяривает! Придумали тоже — шкаф с музыкой. Чудаки, право слово!» Мысль Зорина побежала по причудливой кривой, запетляла, как тропинка, он вспомнил студенческий отряд на целине, свою незабвенную молодость, костры в черной степной ночи, гитару с бантиком, несудорожное веселье до утра. Девчонки с курса как раз уважали вот эту — «Не брани меня, родная, что я так его люблю»… Разливисто у них получалось. И — грустно. У Зорина защемило сердце, стены кабинета отодвинулись, растаяли, он услышал посвист, степного ветра, треск костра, почувствовал томный запах полыни.
— Так вы о чем, товарищ Бублик?
— Я говорю: заманчиво, Олег Владимирович, иметь в доме хорошую вещь, жизнь как-то интересней получается.
— Да. Так я тут посоветуюсь, что для вас можно будет сделать, — сказал Зорин неопределенно. — До свидания.
— Когда вам позвонить?
— Хоть послезавтра. С утра лучше.
Как раз послезавтра утром Зорин улетал в Москву решать кое-какие назревшие городские дела.
— Спасибо, Олег Владимирович!
— Пока не за что.
В трест Аким Никифорович Бублик вернулся расстроенный: он понял, что заместитель председателя попросту от него отбоярился. Самый надежный путь к цели, считай, оборвался. «Но ничего, не один Зорин в этом городе решает, найдем товарищей и посерьезней».