Аракчеев
Шрифт:
Аракчеев, узнав по возвращении в Петербург о таком повороте в своей семейной жизни, немедленно поехал к жене. Две недели кряду каждый день, а то и дважды на дню ездил он в дом, где Наталья Федоровна нашла себе пристанище, пока наконец она не вняла его мольбам и не села с ним в карету, чтобы возвратиться домой. Карета проехала более половины пути и остановилась. Из нее вышел Аракчеев и пошел пешком по направлению к своему дому. А карета с его супругой развернулась и поехала назад. Так, по рассказам современников, закончилась семейная жизнь Аракчеева [139] .
139
Наталья Федоровна Аракчеева (урожденная Хомутова) будет проживать потом в имении своих родителей в селе Липные Горки близ Тихвина. Она умрет в 1842 г.
Уход жены от Аракчеева мог быть вызван не только грубостью графа, но и нежеланием молодой женщины делить мужа с крепостной девкой. Наталья Федоровна была в Грузине и видела там у дома графа чугунную
Существовали и другие версии расставания графа Аракчеева с женой Натальей Федоровной. Так, согласно рассказу, переданному Д. Кропотовым [140] , все случилось следующим образом. Аракчеев проезжал однажды по Итальянской улице столицы и заметил постройку большого каменного дома. Узнав, что дом строится обер-полицмейстером, бдительный граф заподозрил злоупотребление. Дело в том, что обер-полицмейстер получал сверх причитавшегося ему жалованья солидную сумму — в 100 тысяч рублей — на секретные расходы. Император Александр, которому Аракчеев доложил о своих подозрениях, тут же распорядился произвести ревизию этой денежной суммы и именно Аракчееву поручил сделать ее. Обер-полицмейстер бросился умолять Александра об отмене ревизии, но Его Величество был непреклонен. Получив книгу, в которую обер-полицмейстер записывал, на какие нужды расходовал он деньги, Алексей Андреевич принялся ее изучать. И внимательно читал все в ней записанное до тех пор, пока не наткнулся на строки о том, что из общей суммы, положенной обер-полицмейстеру на секретные расходы, дважды по 5 тысяч рублей получала… Наталья Федоровна, его дражайшая супружница. Всю ночь напролет граф не спал, ходил взад-вперед по кабинету. А ранним утром приказал своему камердинеру позвать жену сразу, как только она проснется. Когда Наталья Федоровна вошла в кабинет к мужу, тот бросился к ней с вопросом: «Вы, сударыня, изволите брать взятки с полиции?»
140
Русский вестник. 1874. Т. 109. № 1. Прим. к с. 28.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — залепетала она.
— Я говорю, что вы взяли от обер-полицмейстера два раза по 5 тысяч рублей!
— Я бы никогда их не взяла, если бы маменька… — Наталья Федоровна хотела объяснить свой поступок, но Аракчеев прервал ее на полуфразе и объявил тоном, не допускающим возражений: «Женщина, которая состоит на содержании тайной полиции, не может более оставаться у меня в доме. Извольте убираться, куда хотите. Чтобы через час вашего духа у меня не пахло!» Поступок графа — вполне в его характере, но маловероятно, чтобы Наталья Федоровна, которая не имела самостоятельных выездов в город и за которой ревнивый граф строго приглядывал, могла так своевольничать.
Как бы то ни было, после развода с молодой женой Аракчеев замкнулся от общества еще более. И служба стала значить для него отныне больше, чем когда-либо ранее. И так получилось, что в этот именно момент более, чем когда-либо в прошлом, стал он необходим императору Александру.
Князь П. А. Вяземский, относившийся к Александру I без особого восторга, но и без злобы и оттого понявший в его характере много такого, чего другие, менее беспристрастные наблюдатели понять не могли, писал в статье «По поводу записок графа Зенфта»: «Государь, вероятно, обратил первоначальное внимание свое на Аракчеева как на преданного и благодарного слугу императора Павла. Он имел административные военные способности, особенно по артиллерии, он был одинок в обществе, не примыкал ни к какой партии, влиятельной или ищущей влияния; следовательно, не мог быть орудием какого-нибудь круга; не мог быть и его главою. Государь не опасался встретить в нем человека, систематически закупоренного в той или другой доктрине. Не мог бояться он, что при исполнении воли и предприятий его будут при случае обнаруживаться в Аракчееве свои задние или передовые мысли. Вспомнив бывшего приятеля своего Наполеона, Александр мог так же, как и тот, не возлюбить идеологов. Сам Александр оставался в ином более идеологом, нежели практиком; но в работниках, в дельцах своих не хотел он идеологии».
Среди своих современников Александр I слыл слабовольным и малоискусным политиком. «Властитель слабый и лукавый» — кому незнакомы эти пушкинские строки? Н. И. Греч отмечал в своих «Записках»: «Император Александр Павлович был задачею для современников: едва ли будет он разгадан и потомством. Природа одарила его добрым сердцем, светлым умом, но не дала ему самостоятельности характера, и слабость эта, по странному противоречию, превращалась в упрямство». «В первые годы царствования, — писал об Александре I мемуарист А. И. Михайловский-Данилевский, — вообще отдавали справедливость кротости его и мягкосердию, но оспаривали политические его дарования, не подозревали в нем военных способностей и не полагали силы в его характере».
Этот взгляд современников на Александра I усвоили себе и многие авторитетные историки. «Александр был человек слабый и злой. Как слабый, он подчинялся всякой силе, не чувствуя в себе никакой», — утверждал В. О. Ключевский.
Поведение самого императора Александра как будто лишь подтверждало мнение современников о нем как о безвольном, слабом политике. Был он действительно уступчив, нерешителен, легко поддавался влиянию окружающих — но вот что не замечали: поддавался-то лишь в мелочах, только там, где не затрагивались его полномочия верховного властителя [141] . Впрочем, нет особой странности в том, что эта черта поведения Александра ускользнула от внимания его окружения:
141
В 1802 г. Александр I даровал Сенату право делать Его Величеству представления по поводу указов, неудобных в исполнении и противоречащих другим узаконениям. Это право было расценено сенаторами и многими другими представителями русской знати в качестве некоторого ограничения самодержавной воли монарха. Так оно, вероятнее всего, и было бы на самом деле, когда бы Сенат стал указанное право осуществлять на практике. Но этого-то как раз и не произошло. Первая же попытка Сената воспользоваться дарованным ему правом контроля за содержанием законов привела Александра в настоящий гнев. «Я им дам себя знать!» — воскликнул он и отправил в Сенат высочайшее свое разъяснение о том, что предоставленное Сенату право распространяется лишь на законы, изданные в предшествующие царствования, и не затрагивает тех, которые появляются в царствование текущее.
Император Александр так же, как когда-то Павел I, желал для себя очень многого: не только называться царем, но и царствовать! Однако в отличие от несчастного своего отца он выбрал для исполнения этого желания иной путь, менее опасный, более надежный.
Выдающийся флорентийский мыслитель и государственный деятель конца XV — начала XVI века Никколо Макиавелли считал, что «государи должны обладать великим искусством притворства и одурачивания». Александр I овладел данным искусством, как никто другой из российских самодержцев, чему в немалой степени способствовало его воспитание. Вот как характеризовал последнее историк Ключевский: «Александру вечно приходилось вращаться между двумя противоположными течениями, из коих ни одно не было ему попутным, стоять между двумя противоречиями, подвергаясь опасности стать третьим, попасть в разлад с самим собой: в детстве — между бабушкой и родителями, в ранней молодости — между отцом и матерью, в учебной комнате — между атеистом Лагарпом и ортодоксальным Самборским, между несогласными наставниками, которые на нем, на его сознании и совести разыгрывали вражду своих вкусов и убеждений, наконец, на престоле, между конституционными идеалами и абсолютистскими привычками. Такие условия не могли выработать открытого характера. Его обвиняли в двоедушии, притворстве (северный Тальма, византийский грек), в наклонности казаться, а не быть. Это неточно. Александр не имел нужды притворно казаться тем, чем хотел быть; он только не хотел показаться тем, чем он был на самом деле».
Сановники, окружавшие Александра в первые годы его царствования, — его молодые друзья-либералы, предназначали ему роль игрушки в их руках. П. А. Строганов писал в самый разгар деятельности «Негласного комитета»: «Император вступил на престол с наилучшими намерениями возможно больших усовершенствований. Этому препятствуют только его неопытность и его характер, мягкий и ленивый. Для достижения доброй цели необходимо, следовательно, преодолеть эти три препятствия. Так как у него мягкий характер, то его должно поработить, чтобы иметь необходимое на него влияние». Но Александр не хотел быть игрушкой, он желал быть игроком, то есть проводить самостоятельную политику — такую, которая отвечала собственным его интересам и вкусам. Однако же каким образом мог молодой император противодействовать внешним влияниям и сохранять самостоятельность без риска оттолкнуть от себя либерально настроенных аристократов и лишиться опоры? Судьба Павла I ясно говорила Александру: император, лишенный опоры в сановном окружении, рискует головой. Вот здесь-то и пригодилось венценосному сыну Павла притворство.
Дабы являться игроком, он притворился игрушкой — надел на себя маску слабовольного властителя, которым управляют все кому не лень. Он смещал сановников с должностей, удалял их в ссылку, возвышал и опять унижал их, а в обществе считали, что Его Величество действует в таких случаях не самостоятельно, но под чьим-то влиянием, то есть идет на уступки. Точно так же многое из того, что говорил он публично, большинство его указов и распоряжений приписывалось опять-таки внушениям извне, но только не его собственным желаниям. «Горько, что стечение многих обстоятельств довело Государя до того, что он не властен ни в своем хорошем, ни в дурном расположении к людям», — сетовал Ф. В. Ростопчин в письме к П. Д. Цицианову от 15 августа 1803 года. «Император приучил всех окружающих, — отмечал в своих записках А. Чарторижский, — находить в его решениях различные мнения тех, которых он выдвинул вперед».
Прилипшая к Аракчееву репутация деспотического, жестокого человека, которая не позволяла императору Александру приблизить его к себе в начале своего царствования, во время господства в обществе либерализма, — эта репутация теперь, два года спустя, когда либеральные настроения поутихли и Аракчеев возвратился на службу, становилась Александру I очень полезной.
Его Величество мог смело проводить самые непопулярные меры, не опасаясь навлечь на себя всеобщего недовольства: достаточно было привлечь к делу Аракчеева — и гнев сановников или общества в целом обращался именно на эту «мрачную» персону, а не на «светлый» лик императора. С помощью Аракчеева можно было, к примеру, восстановить порядок в армии, весьма пошатнувшийся при разгуле либерализма. Алексей Андреевич же, имея за своей спиной самого государя, действовал предельно решительно, невзирая ни на какие авторитеты. Увещевание получил однажды от графа даже великий князь Константин Павлович, и, видимо, в довольно обидной для себя форме, если счел нужным ответить. «Для меня весьма удивительно напоминание мне ваше о наблюдении порядка в роте, под моим начальством состоящей, которое, признавая неприличным, принуждаюсь предварить вас, дабы вы впредь от таковых отношений, как несоответственных, воздержались», — выговаривал он Аракчееву в письме от 21 января 1805 года.