Аракчеев
Шрифт:
— Бедная, бедная… вот она любовь… — мелькнуло в ее голове.
— Сама знаю я, что выдаю себя, неотступно глядя на него, и совестно мне, а не могу пересилить себя… совсем не знаю, что и делать мне с собою?..
Она остановилась и вопросительно посмотрела на Талечку. Та растерянно смотрела на нее.
— Я уж и сама не знаю, как тут быть… — убитым голосом пролепетала она.
— Не знаешь… вот и ты не знаешь… а может, ты и не хочешь знать, ведь он… он любит… тебя, — с трудом, низко опустив на грудь Талечки свою
— Он?.. Меня?.. — даже отстранилась от нее Наталья Федоровна.
— Точно сама ты до сих пор не знала этого… — подозрительно взглянула на нее Екатерина Петровна.
— Конечно, не знала… А ты? Ты с чего это выдумала?..
— Какой там выдумала, только слепой не заметит, как он глядит на тебя.
— Я тоже не заметила…
— Будто?
— Ей-Богу!
— Так успокойся и поверь мне: любит он тебя, любит! — с горечью почти вскрикнула Катя.
— Чего же мне-то успокаиваться?.. Мне все равно, — произнесла Талечка.
— Как все равно? Все равно, любит ли он? — с недоумением уставилась на нее Бахметьева.
— Ну да, все равно…
Тон голоса Натальи Федоровны был настолько спокоен и искренен, что Екатерина Петровна вдруг замолчала и пристально стала смотреть на нее.
— Ты и впрямь не любишь его? — робко заметила она после довольно продолжительной паузы.
— Впрямь, — улыбнулась Талечка. — Так как ты его любишь, я не люблю его. И если то, что ты чувствуешь к нему — любовь…
Она остановилась.
— Конечно же любовь! — вставила Катя.
— Тогда я не чувствую к нему… любви… Клянусь тебе!.. Мне приятно видеть его, говорить с ним, я привыкла к нему, не дичусь его, но вот… и все…
— Милая, хорошая моя… как я рада! — порывисто бросилась Бахметьева обнимать подругу.
— Чему же ты… рада?
— Как же! Ведь я было сердиться на тебя стала… минутами почти ненавидела тебя… Думала, ты тоже любишь его, думала — ты моя… соперница… Прости меня, прости…
Катя снова ударилась в слезы.
— Полно, не плачь… какая ты смешная… и глупенькая… — с нежностью обняла в свою очередь подругу Талечка.
Та продолжала тихо плакать.
— Лучше подумаем, как бы твоему горю помочь, — после некоторого раздумья произнесла Наталья Федоровна.
— Как ему помочь? Помочь нельзя… он меня не любит…
— А может, и полюбит, как узнает, что ты его любишь так…
— От кого же ему узнать это? — с испугом спросила Катя.
— От меня…
— От тебя? Что ты, что ты… Ты хочешь сказать ему…
— Конечно, уж положись на меня, я сумею поговорить с ним… Не быть же мне безучастной к твоему горю… ведь я, чай, друг тебе…
— Друг, друг, — бросилась снова Катя обнимать Талечку.
— А если друг… то должна…
— Нет, нет… не делай этого… мне страшно…
Наталья Федоровна хотела что-то ответить, но в ее комнату вошла Дарья Алексеевна и позвала молодых
Катя за столом сидела положительно как на иголках, она с нетерпением ожидала окончания чаепития, чтобы снова удалиться с Талечкой в ее комнату, но это, по-видимому, не входило совершенно в планы последней и она, к величайшему огорчению Кати, отказавшейся после второй выпитой ею чашки, пила их несколько, и пила, что называется, с прохладцем, не замечая, нечаянно или умышленно, бросаемых на нее подругой красноречивых взглядов.
Вошедший казачок доложил, что прислали за барышней Екатериной Петровной, и та, бросив последний умоляющий взгляд на Наталью Федоровну, стала прощаться.
— Завтра не приходи, а послезавтра я буду у тебя, — успела шепнуть ей последняя, провожая в переднюю.
Катя бросила на нее полунедоумевающий, полуподозрительный взгляд.
— Ради Бога, не делай… — начала было она, но Талечка остановила ее, нежно сказав:
— Так надо!
Подруги расстались.
XII
БЕЗ ПОДРУГИ
Не дешево досталось Наталье Федоровне ее наружное спокойствие во время чая.
По уходе подруги она поспешила проститься с отцом и матерью и ушла в свою комнату.
На ее уход не было со стороны родителей обращено особенного внимания, так как был уже десятый час вечера, в доме же ложились рано.
Скоро и остальные обитатели коричневого домика отошли на покой и заснули сном праведных.
Не спала эту ночь одна Талечка.
Разговор с Бахметьевой не на шутку взволновал ее, хотя она постаралась не показать ей этого, что ей, как мы видели, и удалось совершенно.
Талечка боялась, чтобы ее волнение не было истолковано подругой в смысле, могущем усилить ее сердечную боль.
Наталья Федоровна сама не понимала причину охватившего ее волнения, которое, когда она осталась одна, разделась и бросилась в постель, стараясь уснуть, не только не уменьшалось, но все более и более росло, угрожая принять прямо болезненные размеры. Голова ее горела, кровь приливала к сердцу, и мысли одна несуразнее другой проносились в ее, казалось ей, клокочущем мозгу.
Она была близка к бреду.
«Что такое? Что со мной делается?» — мысленно задавала она себе вопросы, но вопросы эти оставались открытыми.
Казалось, совершенно незнакомые ей доселе ощущения грозной волной окружали ее, она старалась отогнать их, но они вновь бросались на нее нравственным шквалом.
«Катя любит его… худеет, страдает, так вот что значит эта любовь… грешная, земная!.. Небесная любовь к человечеству, любовь, ведущая к самоотречению, не имеет своим следствием страдания, она, напротив, ведет к блаженству, она сама — блаженство! А он? Он, она говорит, не любит ее… он любит меня… она уверяет, что это правда… А я?»