Аракчеев
Шрифт:
Граф присел на край кровати.
В глазах Настасьи Федоровны мелькнул чуть заметный огонек торжества.
— Может, спать хочешь, я уйду, коли беспокою… — заметил граф сдавленным голосом, видимо, лишь для того только, чтобы что-нибудь сказать.
— И что ты, батюшка, граф, родимый мой, свою верную рабу обижать вздумал; беспокоишь, да я нонешний день светлым праздником почитаю, что пришел ты, милостивец, навестил меня, болящую.
Настасья Федоровна совершенно неожиданно для графа схватила его руку и стала покрывать ее жаркими поцелуями.
— Перестань, перестань! — смущенно бормотал он, стараясь выдернуть руку, но Минкина крепко держала ее в своих руках.
— Уж дай хоть на часок отвести душеньку… — почти сквозь слезы проговорила она.
Граф не выдержал и, наклонившись, поцеловал ее в голову. Несколько минут оба молчали.
— Ты как же приняла известие, что я… женился?.. — с трудом, еле выговаривая слова, произнес Алексей Андреевич.
— Известное дело как, порадовалась, что по сердцу себе нашел из своего круга, от души пожелала счастья моему благодетелю. Сказывали, что графиня и красавица писаная, и доброты ангельской. Чай, не солгали мне, ваше сиятельство?
— Нет, она ничего, хорошенькая и добрая… — довольно равнодушно заметил он.
— Ну, о наследнике или наследнице, не слыхать еще? — с дрожью в голосе спросила Настасья.
— Нет, — мрачно ответил граф, — да кажись и не будет, говорю, она хилая.
— Не будет, вот грех какой, а может, Бог и пошлет, поправится ее сиятельство, летом на вольном воздухе. Знаю ведь я, граф милостивый, сердцем чую, что ты женился из-за ребеночка, тогда еще мысль эта в голову тебе запала, когда открылся обман мой окаянный относительно Мишеньки.
— А что он? — спросил Алексей Андреевич, чтобы переменить разговор.
— Растет сиротинушка, все папу вспоминает, несмышленыш еще, так я, прости мне, Господи, ему не сказывала, что нет у него ни отца, ни имени, а привязалась я к нему, как на самом деле к сыну… уж так привязалась.
— И дело, что не болтаешь вздору ребенку, что он поймет теперь, вырастет, будет еще время растолковать ему, — задумчиво отвечал граф.
Снова произошла довольно длинная пауза.
— Я не то хотел знать… радовалась ты или не радовалась. Я хотел спросить тебя, что ты о себе-то подумала, когда узнала, что я женюсь, — начал Алексей Андреевич.
— О себе? Да что же мне о себе думать-то, разве я своя, я твоя, благодетель мой, до конца живота твоя, что захочешь ты, то с верной холопкой сделаешь, захочешь — при себе оставишь, а захочешь — на двор с Мишей выкинешь или, может, одну — твоя воля графская, а мне чего же о себе думать.
— Вот ты какая!
— А то какая же, разве не знаешь!.. Раба, до гроба раба твоя, хочешь — со щами ешь, хошь — с маслом пахтай… ни слова не скажу, все снесу безропотно и ласку, и побои от руки твоей, родимый мой.
Она снова стала покрывать поцелуями его руку, которую он по забывчивости оставил в ее руке. От сильного движения ворот ее рубашки расстегнулся, и перед глазами графа мелькнула ее обнаженная грудь. Она заметила это, выпустила его руку и стала торопливо застегиваться, но он уже привлек ее к себе.
— Только вот что… ведь больна ты.
— Здорова, голубчик мой родимый, здорова, поглядела на тебя и выздоровела… люблю ведь я тебя так, что кажись мертвая от ласки твоей воскресла бы.
Она обвила его своими горячими руками…
С веселой, почти торжествующей улыбкой вышел граф Алексей Андреевич из флигеля Минкиной. Забыты были и долг, и клятва перед церковным алтарем. Изгнание властной домоправительницы, так недавно бесповоротно решенное графом, отличавшимся во всем другом железною волею и непоколебимою решимостью, таким образом, не состоялось. Минкина снова царствовала в его сердце. Такова была власть страсти над этим замечательным человеком.
XIV
ПЕРВАЯ ЖИТЕЙСКАЯ ГРЯЗЬ
Чудная майская ночь спустилась над Грузиным.
После ужина вдвоем с графом, за которым последний был очень весел и оживлен, подробно говорил о проекте нового каменного дома, который он намеревался начать строить в Грузине нынешним летом, супруги разошлись по своим комнатам.
Графиня, отдохнув днем, не могла заснуть и, раздевшись и отпустив горничную, накинула на себя легкий капот и, потушив свечу, села к окну и отворила его, подняв штору.
Окно выходило в сад. Волшебный белый свет майской ночи ворвался в спальню. Наталья Федоровна с жадностью вдыхала чистый свежий воздух, смешанный с ароматом трав и цветов. Причудливо распланированный сад с его роскошною растительностью, вековыми деревьями, переплетенные ветви которых в этом таинственном полусвете принимали фантастические формы, лежал перед ней, возбуждая в ее экзальтированной душе чувство какого-то боязливого благоговения. Кругом царило торжественное спокойствие, ни один листок не колыхался и не шелестел, и лишь изредка удары в чугунную доску церковного сторожа гулко отдавались в воздухе, еще более оттеняя окружающую тишину.
Наталья Федоровна тоже сидела совершенно неподвижно, она, казалось, замерла вместе с природою и боялась малейшим движением разрушить это обаяние величественно спящей природы.
Прошло около часу. Вдруг в соседней комнате раздались чьи-то осторожные шаги, послышался шелест платья, скрипнула дверь, которую Наталья Федоровна оставила не запертой.
Последний звук вывел из оцепенения графиню Аракчееву, она быстро и испуганно обернулась.
На пороге спальни, одетая вся в черном, стояла высокая, полная, красивая женщина, с небрежно свитой, черной как смоль косой и с блестящими, искрящимися в полусвете комнаты глазами.
Наталья Федоровна вскочила, но не произнесла ни звука; страх сковал ей уста.
— Простите, голубушка, ваше сиятельство, что не в урочный час вас обеспокоить осмелилась, слава Создателю, что спать лечь не изволили, ночкой чудною залюбовались, а то разбудить мне пришлось бы вас, потому дело у меня очень спешное… — заговорила вошедшая.
— Кто вы, и что вам надо? — оправившись от первого испуга, все еще дрожащим голосом выговорила графиня.
— Верная слуга вашего сиятельства, здешняя экономка Настасья. Может, слышать изволили?