Аракчеевский сынок
Шрифт:
«Хорош гусь, – подумал он. – Будь она простая – ну, забыл; а ведь она пятьсот рублей стоит».
Шумский двинулся в коридор и крикнул Ваську. Копчик рысью прибежал на голос барина.
– Ивана Андреевича! – проговорил Шумский и спросил;– Он не возвращался?
– Вернулись, – выговорил Васька.
– Где же он? Отчего не идет?
– Они в своей горнице на постели.
– Что-о? – протянул Шумский. – На постели? Болен, что ли?
– Не могу знать. Вернулся Иван Андреевич очень не по себе и лег.
– Позови
– Не надо, пусти!..
И он быстро прошел в комнату, которую занимал его Лепорелло.
При виде Шумского лежавший одетым на постели Шваньский приподнялся, сел, а потом встал на ноги.
– Что ты? хвораешь?
– Нет-с! – отозвался Шваньский.
– Что же с тобой? Стой! Вспомнил. Да ведь ты был у фон Энзе?
– Был-с.
– Я и забыл. Так что же? Пашуту привез?
– Нет-с.
– Почему?
Шваньский дернул плечом.
Краткие ответы Шваньского и, вообще, вся его фигура удивили Шумского. Он присмотрелся к нему, увидал странное выражение на лице его – не то смущение, не то озлобление, и выговорил тихо:
– Иван Андреевич! Что с тобою? Что-нибудь приключилось удивительное?
– Да-с.
– Что ж такое?!.
Шваньский опять дернул плечом.
– Да ты очумел совсем! Вижу, что есть что-то. – Так говори скорее, что?!.
Шваньский вздохнул и молчал.
– Иван Андреевич! Поясни, что с тобой, ты, должно быть, сейчас кусаться начнешь или в обморок упадешь.
Шваньский растопырил руками и выговорил:
– Ничего я, Михаил Андреевич, и пояснить не могу. Так меня шаркнуло по сердцу, такое приключение приключилось, что у меня в голове будто труба трубит. Увольте, дайте полежать, выспаться, может завтра я соображу, что сказать, а сегодня ничего не скажу.
– Да ты был у фон Энзе?
– Вестимо, был-с.
– Ну, и что же?
– Да ничего-с. Объявил мне фон Энзе, что Пашута у него была, а теперь ее, якобы, у него нету, а что, если бы она и была у него, так он ее возвратит самому графу Аракчееву, а не вам.
– Ну! – нетерпеливо выговорил Шумский.
– Больше ничего-с.
– А ты ушел от него с носом? Ты ли это, Иван Андреевич! Да ты один был?
– Никак нет-с, со мною был квартальный, да солдат. Да предписание у меня было из полиции.
– Ну и что же?
– Ничего-с.
– И ты позволил улану повернуть тебя, как мальчишку, обещая мне сделать в квартире его невесть какой скандал, А сам ничего не сделал, даже не осерчал, не крикнул на него.
– Крикнул, Михаил Андреевич, – все тем же однозвучным голосом повторил Шваньский.
И звук его голоса был таков, какого Шумский никогда не слыхал.
– Чем же кончилось?
– Кончилось, Михаил Андреевич, тем, что улан ударил меня в рыло, и я покатился кубарем в угол его горницы.
– Что! – вскрикнул Шумский.
– Точно так-с.
– При полицейских! И ты – ничего! И они – ничего?!
Шваньский молчал.
– Послушай, Иван Андреевич, я ничего не понимаю.
– Очень просто, Михаил Андреевич, меня отколотили, и я облизнулся, и вот к вам восвояси прибыл.
– Да что ты – пьян, что ли?
– Никогда не бывал! И теперь трезв.
– Да что же все это значит?
Шваньский вздохнул и выговорил совершенно глухим голосом:
– Что это значит, Михаил Андреевич? Увольте, пояснять! Хоть убейте, я теперь ничего не скажу. Завтра одумаюсь, соображу все обстоятельства и, пожалуй, расскажу вам все, что на квартире г. фон Энзе приключилось. А теперь я ничего вам пояснять не стану. Скажу только, что меня господин улан взял за шиворот, как хама. Никогда в жизни такого не бывало со мной, что было там…
Шумский стоял, вытаращив глаза на своего Лепорелло, и хотел снова спросить что-то, но Шваньский поднял на него смущенно-тревожный взгляд и выговорил умоляющим голосом:
– Михаил Андреевич! Ради Господа Бога оставьте меня. Пойдите к гостям. Ничего я теперь говорить не стану. За ночь соображусь, просветится у меня малость в голове, и я вам все поясню. Все, чего я наслушался в квартире господина улана, теперь я рассказывать не стану, если бы даже вы грозились меня зарезать. Ради Создателя – увольте!
Шумский вышел из горницы Шваньского и задумчивый вернулся в горницу, где гудели голоса гостей.
Молодой человек был сильно смущен. Он давно знал Шваньского и никогда не видал его в таком положении. Не нахальство улана, не оскорбление подействовали на Шваньского. Очевидно, помимо всего этого случилось что-нибудь еще, о чем Шваньский не хочет говорить.
– Но что же это? – выговорил Шумский вполголоса. – Что же могло там быть?
И повернувшись среди столовой, он тихими шагами двинулся в спальню по коридору. Через приотворенную дверь он услыхал голос Квашнина, который горячо говорил:
– А я уверен, выдумки! Клевета врагов! Да и кто же может это знать наверное? Эдак завтра ко мне, к другому кому, придут люди и будут меня, к примеру, уверять, что я не сын моих родителей, а родителей моих будут уверять, что я им чужой человек! Ведь это же бессмыслица! Кому же лучше знать – родителям и сыну или посторонним людям? Это все – свинство! Это все злоба людская!
Шумский, слыша громкий голос Квашнина, удивился той горячности, с которой Квашнин говорил. Отворяя дверь, он собирался спросить у приятеля, о чем он так красноречиво толкует, но при его появлении на пороге Квашнин оборвал сразу свою речь на полуслове и отвернулся. Глаза капитана Ханенко смущенно забегали по комнате. Оба собеседника сидели, как бы пойманные в чем-либо.