Арена мрака

Пьюзо Марио

Летнее солнце подхватывало пыль, принесенную легким ветерком с развалин, и делало их видимыми, различимыми, ткало из них невесомую паутину, так что казалось – на весь город накинута прозрачная золотистая сеть.

А потом, когда они наконец пересекали красноватую пустыню руин, эту равнину превращенного в прах кирпича и железа, они оказывались среди зелени загородных полей и шли, шли до полного изнеможения, пока не садились где-нибудь отдохнуть посреди заросшего луга. Они сидели, ели, спали и, если местечко было уединенное, занимались любовью, притворившись, что одни в пустом мире.

В лучах заходящего солнца они возвращались в город. На пустыню руин ложились сумерки, и, проходя

мимо клуба Красного Креста, они видели выходящих из здания солдат. Победители получили свою порцию бутербродов, мороженого, кока-колы, пинг-понга и профессионального бесчувственного гостеприимства официанток. Оказавшись на улице и словно ощутив себя на улице родного городка, солдаты начинали привычно стрелять глазами по сторонам. Стайки прохаживающихся Фройляйн редели, враги и победители исчезали в грязных переулках, чтобы уединиться в чудом уцелевших комнатах полуразрушенных домов или, если время поджимало, спускались в подвалы. А на площади, уже полностью растворившейся во мраке, оставались только последние, еще не утратившие надежду, дети-попрошайки. Неясная музыка – словно карнавальный оркестр доигрывал последние такты заказанной мелодии – доносилась из окон клуба и ласково омывала темные фигуры на площади, струилась сквозь руины к Везеру, как будто спешила на свидание с тихой рекой, а Моска и Гелла шли вдоль реки, оставляя позади звуки музыки, и смотрели на освещенный луной городской скелет на противоположном берегу.

На Метцерштрассе их ждали фрау Майер и Эдди Кэссин, свежезаваренный чай с печеньем.

Иногда они находили Эдди на кушетке, упившегося до отупения. Но, заслышав их голоса, он тут же приходил в себя. Они пили чай, тихо разговаривали и наслаждались покоем ласковой летней ночи и медленно подступающей дремотой, которая обещала спокойный сон без сновидений.

Глава 6

Соседом Моски по этажу был невысокий, крепко сбитый гражданский, носивший, впрочем, полевую форму. На груди у него была бело-голубая нашивка с буквами «КРАДЖ». Моска редко его встречал, никто в доме с ним не был знаком, но поздно вечером за стеной было слышно, как он включает радио и ходит по комнате. Однажды он подвез Моску на своем джипе в «Ратскеллар», куда ехал ужинать. Звали его Лео, он работал в еврейской благотворительной организации «Комитет распределения Американского Джойнта». Те же буквы, что у него на груди, были написаны на дверце его джипа.

По дороге в «Ратскеллар» они разговорились.

Голос у Лео был высокий, и говорил он с британским акцентом.

– Мы где-то встречались? Ваше лицо мне знакомо.

– После войны я работал в аппарате военной администрации, – ответил Моска. Он был уверен, что они никогда не встречались.

– А, так это вы приезжали в Грон с углем?

– Да, – удивился Моска.

– Я в то время был там, – сказал Лео. – Вы не очень-то справлялись со своей работой. Очень часто у нас по уикендам не было горячей воды.

– Да, у нас одно время были кое-какие трудности, – ответил Моска. – Но потом все наладилось.

– Знаю-знаю, – усмехнулся Лео. – Фашистские методы, но, возможно, необходимые.

Они поужинали вместе. В мирное время Лео, наверное, был полноват. У него был ястребиный нос, широкое лицо, а левая щека дергалась от нервного тика. Двигался он быстро и нервно, и, глядя на его неуклюжие, нескоординированные движения, можно было заключить, что он никогда не занимался спортом.

За кофе Моска спросил:

– А чем занимается ваша организация?

– Мы распределяем продукты и одежду среди еврейских семей, – ответил Лео, – которые находятся в лагерях и ждут отправки из Германии.

Я сам восемь лет провел в Бухенвальде.

Очень

давно, в то далекое и уже почти переставшее казаться реальным время, Моска записался добровольцем в армию, думая, что выполняет великую миссию – сражается против концентрационных лагерей, но на самом деле так думал не он, а юнец с фотографии, которой так дорожили и Глория, и мать, и Альф. Воспоминания об этом пробудили в нем странные чувства смущения и стыда, потому что теперь ему было на все наплевать.

– Да, – говорил Лео. – Я попал туда, когда мне было тринадцать. – Он закатал рукав рубашки, и Моска увидел на коже чуть пониже локтя красное, словно выведенное чернилами число из" шести цифр и едва заметную букву. – Там был мой отец. Он умер за несколько лет до нашего освобождения.

– Вы хорошо говорите по-английски, – сказал Моска. – Даже и не подумаешь, что вы немец.

Лео посмотрел на него с улыбкой и нервно произнес:

– Я не немец, я еврей. – Он помолчал. – Был я, конечно, немцем, но теперь евреи не могут называть себя немцами.

– Почему вы не уехали? – спросил Моска.

– У меня здесь хорошая работа. У меня все льготы, какие имеют американцы. И хорошее жалованье. Потом мне еще надо решить, куда ехать – в Палестину или в Соединенные Штаты. А решить непросто.

Они долго беседовали. Моска пил виски, Лео – кофе. Моска рассказывал Лео о разных спортивных играх, стараясь объяснить, каково это бегать, бросать мяч, прыгать – ведь парень все детство и юность провел в концлагере и безвозвратно упустил свой шанс.

Моска рассказал, как нужно вести мяч, проходить под кольцо, прыгнуть и забросить мяч в корзину, как здорово бывает, если тебе удается сделать финт и увернуться от защитника команды противника, вспорхнуть в воздух и положить мяч в корзину, как легко бежать со скрипом по деревянному настилу баскетбольной площадки и как потом, после игры, весь взмокший и усталый идешь в душевую и ощущаешь волшебный освежающий поток теплой воды. А потом идешь по улице с голубой спортивной сумкой на плече, все тело дышит, и девчонки дожидаются в кафе-мороженом. И наконец ныряешь в забытье глубокого сна.

На обратном пути Лео сказал:

– Я часто в пути: приходится много ездить По служебным делам. Но с наступлением холодов буду больше бывать в Бремене. Так что нам еще представится возможность проводить время вместе.

– Я тебя научу играть в баскетбол, – сказал Моска, улыбаясь. – Подготовлю тебя к Штатам.

И не говори «в пути» – так немцы говорят. Говори «в разъездах» или «в командировке».

После этого разговора Лео стал к ним захаживать. Они пили чай или кофе, Моска учил его играть в карты – покер, казино, джин-рамми. Лео никогда не рассказывал о своей жизни в концлагере и всегда пребывал в отличном настроении, но ему не хватало терпения подолгу сидеть на одном месте, и их тихая жизнь была ему не по нраву. Лео и Гелла стали хорошими друзьями, и он часто говорил, что Гелла единственная девушка, которой удалось научить его танцевать.

А потом, когда пришла осень и деревья сбросили листья на велосипедные дорожки и устлали коричнево-зелеными коврами темные улицы, Моска почувствовал, что свежий воздух быстрее погнал кровь по жилам и пробудил его от летней летаргии. Он стал неспокоен, чаще пропадал в «Ратскелларе», посещал офицерский клуб – те места, куда не пускали Геллу: ведь она была врагом. Возвращаясь поздно вечером, слегка подвыпивший, он ел густой суп, приготовленный Геллой из консервов, и заваливался спать. Часто по утрам, проснувшись, он смотрел на серые облака, несомые октябрьским ветром по рассветному небу. Из окна было видно, как немецкие работяги спешили на угол, чтобы поспеть на автобус, который вез их до центра.