Арест Сталина, или заговор военных в июне 1941 г.
Шрифт:
И вот только 29 июня Сталин «попал» в поле зрения Микояна. После злополучного разговора с военными в Наркомате обороны Анастас Иванович почему-то отправляет Сталина на дачу с полной потерей с ним всякой связи. Пусть «покапризничает» в одиночестве, а мы без него «станем проверять свои дела, звонить друг другу» и решать важные задачи по народно-хозяйственному плану. Далее следует версия о создании Государственного Комитета Обороны (ГКО).
Что здесь представляется сомнительным? И суток не прошло, как «оборванная с ним связь» была восстановлена. В данный момент Сталина уже нельзя было отправлять далеко в неизвестность, чтобы, как говориться,
Но возвращаемся к теме создания ГКО. По версии Микояна, инициатором этого мероприятия был Л. П. Берия, но разгребая горы лжи Анастаса Ивановича, можно ли с этим согласиться? Разумеется, во время своей незапланированной «болезни» Сталин был ограничен в получении информации, и скорее всего связь с «внешним» миром поддерживал через Лаврентия Павловича. Из посещения Наркомата обороны 29 июня Сталину стало ясно, что военные подмяли всех под себя, отказываясь предоставлять какую-либо информацию о событиях на Западном фронте. Отговорка «об утере связи» — эта сказочка не для Сталина и Берия, а для читателей мемуаров Микояна. Недаром, как говорят очевидцы, Берия на встрече в Наркомате с военными перешел на грузинский язык в разговоре со Сталиным.
Итак, после Наркомата Обороны, как уверяет читателей Микоян, «связь со Сталиным была утеряна». Она была утеряна не только для Анастаса Ивановича, но и для Николая Алексеевича Вознесенского, бывшего в тот момент заместителем Сталина по Совнаркому. Читаем дальше:
«На следующий день (30 июня. — В.М.), около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский. Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему. Идем. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов и Берия. Мы их застали за беседой».
И здесь происходит якобы «ответственный исторический момент», — создание Государственного Комитета Обороны, которому решили «отдать всю полноту власти в стране». Осталось только его «освятить» путем наделения Сталина должностью председателя.
Молотов знакомит их с документом. И тут происходит инцидент, инициатором которого, якобы, становится Вознесенский.
«— Пусть Вячеслав Михайлович скажет, почему нас с Вами, Анастас Иванович, нет в проекте состава Комитета, — перебил Молотова Вознесенский, обращаясь ко мне и рассматривая этот документ.
— Каков же состав предлагается? — спрашиваю.
— Как уже договорились, товарищ Сталин — председатель, затем я — его заместитель и члены Комитета: Маленков, Ворошилов и Берия, — отвечает Молотов.
— А почему же нет в этом списке нас с Николаем Алексеевичем? — задаю новый вопрос Молотову.
— Но кто же тогда останется в правительстве? Нельзя же почти всех членов Бюро Совнаркома вводить в этот Комитет, — было сказано в ответ.
После некоторых споров Молотов предложил ехать к Сталину, чтобы с ним решить все вопросы. Мы считали, что в одном имени Сталина настолько большая сила в сознании, чувствах и вере народа, что это облегчит нам мобилизацию и руководство
Давайте зададимся вопросом: «Почему в первоначальный состав ГКО не были включены Микоян и Вознесенский?» Значит, было за что? Может за активное сотрудничество со Ставкой Тимошенко? И как же Микояну с Вознесенским быть? Ведь они лишаются возможности получения оперативной информации, которая будет стекаться в ГКО. Обратите внимание, с какой настойчивостью они добивались своего включения и добились его, хотя только на правах уполномоченных. И лишь в феврале 1942 года Микоян и Вознесенский будут включены полноправными членами в состав ГКО.
Микоян, как всегда, верен себе, так как проводит очередное противопоставление. На этот раз, на удивление, противопоставляя Сталину — Берия. Во-первых, надо исключить всякие предпосылки личной инициативы Сталина в создании ГКО, пусть лучше это будет исходить от Берия. Во-вторых, подозрение в их неискренности, т.е. лишение их доверия от товарищей по партии, пусть тоже будет исходить от Лаврентия Павловича. Ему по статусу положено всех подозревать. И в—третьих, надо же найти «повод», чтобы поехать к Сталину на дачу и «уговорить» его вернуться в Кремль. Сам же пишет: «Охрана, видя среди нас Берию, сразу же открывает ворота, и мы подъезжаем к дому...».
Приходится переставлять «кубики» Микояна, чтобы события приняли правильные очертания.
Ведь не просто же так говорил Хрущев с трибуны съезда об отсутствии Сталина в Кремле в первые дни войны. Вот Микоян и пытается «поправить» своего «Первого секретаря ЦК КПСС», перенося время «уединения» Сталина на более поздние дни. Речь сейчас пойдет уже не о днях, как таковых, а о самой поездке. Как бы там ни было, а в реальной ситуации, при отсутствии Сталина, должны ли были члены Политбюро и правительства поехать к нему на дачу, чтобы навестить его и справиться о состоянии здоровья? Разумеется, были должны, вот они и поехали.
Предположительно, поездка была утром 25 июня, потому что мы уже зафиксировали появление Сталина в Кремле. Какое было первое впечатление от встречи с вождем?
«Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, буквально окаменел. Голова ушла в плечи, в расширенных глазах явный испуг. (Сталин, конечно, решил, что мы пришли его арестовывать). Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: «Зачем пришли?» Заданный им вопрос был весьма странным. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать».
Вообще, эту буйную фантазию, видимо, все же ошибочно приписали Анастасу Ивановичу. Уж он-то должен был знать и помнить, что за его долгую жизнь, находясь в руководстве партии, он ни разу не участвовал даже в арестах простых секретарей райкомов партии, — ну, а чтобы поднять руку на своего брата по Политбюро, такая идиотская мысль вряд ли могла придти ему в голову.
Если и пришли бы, предположим, с целью ареста Сталина, — ведь по версии «Микояна», тот «Сталин в кресле» решил же, что его пришли арестовывать, — то какое же должно было быть обвинение и в чем, конкретно, оно должно было выражаться? Поэтому, стоит ли удивляться, читая, что Сталин «вопросительно смотрит» на прибывших товарищей, ему ведь тоже не ясно: «За что?» Может за то, что оскорбил в Наркомате обороны «мужественного» Жукова и после этого молчком уехал к себе на дачу? А скорее всего, за то, что «всякая связь с ним оборвалась». А ведь по законам военного времени это действие могло быть приравнено к диверсии.