Арестант
Шрифт:
— Значит, говоришь, Чайковский, — сказал наконец подполковник. — Я Витьку знаю. Он опер толковый, но с закидонами… А вот с Блиновым не знаком.
— Блинов, скорее всего, совсем ни при чем, — отозвался Обнорский. Он наслаждался хорошими сигаретами и обществом Никиты. — Как и следак. Там всю тему этот композитор разруливает. Да и Березов — всего лишь шестерка. Приказали — сделал.
— Кто приказал, знаешь?
— Нет. Думаю — Палыч или Бабуин. Это, как говорится, не суть важно. Интересней, кто приказал Чайковскому.
— А предположения есть?
— Есть, — ответил Андрей. — Некто Наумов Николай Иваныч. Знакомое имя?
Никита даже присвистнул.
— Да ему-то ты как дорогу перешел?
— Вот этого я тебе, Никита Никитич, не скажу. Извини. Но намекну: сам по себе я Наумову не очень нужен. Я всего лишь заложник. Поэтому обо мне беспокоиться нечего — будут меня беречь как зеницу ока.
Никита тер подбородок сильной ладонью. Все то, что рассказал Андрей, не укладывалось в привычные рамки. Каждое преступление имеет конкретную цель: иногда легко читаемую, иногда замаскированную… Но тем не менее логически объяснимую, мотивированную. В случае с Андреем все выглядело в достаточной степени неясно… Детективчиком отдавало, мешаниной из Чейза и Юлиана Семенова. Было от чего задуматься. В жизни-то все ведь проще. Мотив, как правило, корыстный и лежит на поверхности. А в случае с Андреем все в достаточной степени странно: если бы его захотел наказать Палыч, то в ментовскую камеру Обнорский не попал бы. Но если не месть, то что? Какая-то компрометирующая информация на Наумова, попавшая к Андрею? Сомнительно… да и метод защиты от компры весьма ненадежный. А безмотивных преступлений не бывает. За исключением хулиганки да действий сумасшедших.
— Никита! — позвал Андрей. Кудасов вскинул голову. — Никита, брось ты… Я не могу тебе сейчас ничего объяснить. Тем более что и сам многого не понимаю…
— Ладно. Будем с этой ситуацией разбираться. Чудес-то не бывает, — сказал подполковник. Потом задумался и произнес: — Кстати, Андрюха, о чудесах… Ничего не хочешь сказать? Дело-то не только тебя касается.
— Что ты имеешь в виду?
— То самое, Андрей, то самое… Твой необычный дар.
— Видит Бог, я и сам ничего не понимаю.
— Да, но ты умеешь прогнозировать события. Объясни — как?
— Ни хрена я не умею, Никита. Посуди сам если бы я умел — разве сидел бы сейчас здесь? Это совершенно от меня не зависит. Бывают иногда вспышки какие-то… озарения, что ли? Но управлять этим я не могу. Это, знаешь, как молния — в какой момент и в какое место ударит — неизвестно.
Кудасов промолчал. Он был в известной степени разочарован. Расследование по разборкам, которые устроил Антибиотик после выхода из тюрьмы, топталось на месте. Никита посмеивался над собой иронизировал, но в глубине души надеялся: вдруг Андрюха поможет?
Но чуда не произошло. Они проговорили еще минут пятнадцать, потом Кудасов ушел. Кудасов ушел, и Андрею стало тоскливо-тоскливо. Так тоскливо и одиноко, как, кажется, никогда еще не было.
Наступил девяносто пятый год… Страшно он начался, трагично, кроваво. Хмельная, в новогоднем угаре, держава даже и не заметила позорного провала в Грозном. Пили, жрали, чокались и пялились в голубые экраны. В Чечне уже погибали мальчишки, горели танки… С голубых экранов кривлялись какие-то морды — отвратительные, продажные, безголосые и бесполые… Похожий на эрегированный член, с каждого канала торчал самодовольный Зайка моя. Вертел ягодицами Боря М. в дамском бельишке. Не менее бойко вертел жопой лучший министр обороны всех времен Паша Г. У Паши получалось даже лучше, чем у Бори.
Девяносто пятый начался с крови. И так продолжался. Первого марта в Москве убили Влада
— Э-э, хорош базарить… когда баксы начнут менять на новые? А?
Беспрецедентный трагифарс разыгрывался на территории самой большой в мире страны. Хотели как лучше, а получилось как всегда.
Но насчет борьбы с преступностью ЕБН не обманул: из Матросской тишины преспокойно сбежал Солоник. Зато наконец-то арестовали Японца. Правда, не у нас, а в Нью-Йорке… Правда, не МВД, а ФБР. Но какая разница?
А Боб Кемеровский написал русскую народную песню «Братва, не стреляйте друг друга». Ну, конкретно так!… Вроде как призыв к национальному примирению.
…Суд над журналистом Обнорским состоялся в августе. Прошел он буднично, без фурора, в один день. Дали три года. Для первой судимости это, конечно, перебор. (Через месяц состоится суд над небезызвестным Александром Ивановичем Малышевым — всего-то месяц. Дважды судимый за убийство Александр Иваныч получит за пушку два с половиной года и будет освобожден из-под стражи в зале суда.)
Андрей не хотел писать кассационную жалобу — адвокат настоял. Спустя полтора месяца из горсуда пришел отказ… Адвокат был поражен, Обнорский — нет… Стояли звери около двери. Они кричали…
22 ноября отправился Андрей Обнорский по этапу. Дали ему в дорогу сухой паек: полбуханки хлеба. Сверху на хлеб насыпали сахарного песку. На песок положили хвост селедки. Думаешь, читатель, что это авторская выдумка? Думаешь, что таких сухих пайков не бывает? Ну, извини!
Этап Андрей почти не запомнил. Да и что там запомнишь? Автозак довез его к тупику на задворках Финляндского вокзала. Из холодного чрева машины без всякого перехода он оказался в жарком и смрадном столыпинском вагоне. Шустро-ленивый конвой, шмон — и отдельное купе. Впервые за год с лишним он остался один… Условно — один… Передняя стенка купе — решетка. Но все же он был в этом боксе один. Инструкция ГУИН запрещает этапировать БС вместе с прочим спецконтингентом. А уж спецконтингент забивали в боксы по восемь-девять человек. Так что ехал Андрей двое суток до Екатеринбурга, можно сказать, первым классом.
Спецэшелон МВД N 934 мчался по бескрайнему заснеженному пространству. На восток, на восток, на восток… Туда, где за Уральским хребтом дымит своими трубами город Нижний Тагил. Туда, где лежит в морозной дымке схваченная шестислойным периметром ментовская зона УЩ 349/13.
Впереди у Андрея Обнорского еще тысяча километров пути, впереди ночевка в страшном Екатеринбургском централе, крик конвоя и лай собак… А пока спецэшелон МВД летит сквозь ночь под крупными яркими звездами. Прожектор локомотива рассекает темень и отражается в двух стальных ниточках рельсов, убегающих далеко-далеко. Гудят рельсы под страшной многотонной тяжестью эшелона, груженного человеческой бедой. Сроками груженого. Срока — тяжелый груз… Стучат колеса на стыках, гудят рельсы… Р-раз! И прошел эшелон, проскочил, умчался в вихре снежном. Красный фонарик на последнем вагоне становится все меньше, меньше, превращается в крохотную искорку… исчезает. Словно и не было никакого эшелона…