Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года
Шрифт:
Он повел ее наверх в мезонин, куда дворник уже отнес чемоданы. Там когда-то была комната Клима.
И в ней все было по-прежнему – письменный стол, полки с книгами. Только в угол поставили железный сейф из отцовского кабинета.
Клим достал из чемодана красный полушалок. Мариша пощупала ткань:
– Из чего сделано?
– Из шерсти альпаки. Это зверь вроде верблюда.
Мариша всплеснула руками:
– Ну, это мне на смерть – в гроб лягу королевишной.
Она любила, чтобы у нее все было самое лучшее, и потому даже чулки штопала специальной
Пока Мариша примеряла обнову, Клим подошел к окну и выглянул наружу. Молоденькая горничная выскочила из дому и торопливо побежала по улице. Девушка чрезвычайно ему понравилась: что-то восточно-русское, легкое, не красота, а девчоночья нежность.
– Давно она у вас служит? – спросил Клим Маришу.
– Кто?
– Ну вот эта горничная, что тут была, – в черной форме.
Мариша так и села:
– Бог с тобой! Это графиня Одинцова – она в гости к нам пришла. А платье черное, потому что Нина Васильевна в трауре.
Клим не знал, что и делать: догонять графиню и молить о прощении?
– А я ей велел чемоданами заняться…
– Ну тебе попадет от барыни… – проговорила Мариша и вдруг хлопнула себя по лбу: – Да ведь ты же ничего не знаешь! Кузина твоя, Любовь Антоновна, вышла за Саблина и сюда из Москвы переехала. Папенька им полдома сдал. А графиня Одинцова – ее лучшая подруга.
На лестнице послышались торопливые шаги, и в комнату влетела хрупкая женщина с белым, гладким, точно фарфоровым личиком. Выпуклый лоб, коротенькие брови и яркие карие глазищи – странные при такой бледности и цыплячьих, пушистых волосах.
– Здравствуй… те…
– Любочка, ты?!
Клим никак не ожидал найти кузину в Нижнем Новгороде. В голове не укладывалось, что девочка, которая постоянно жаловалась на него: «Он меня Одуванчиком дразнит!», превратилась в элегантную маленькую даму с обручальным кольцом на руке.
– Ты получила мою открытку? А что не ответила?
Любочка смотрела на него сияющими глазами:
– Да я тебя возненавидела, когда ты сбежал! Я была влюблена в тебя до полусмерти. Помнишь, ты обещал взять меня с собой?
– Нет, – улыбнулся Клим.
Он помнил совсем другое: как их с Любочкой укладывали спать, а они подкрадывались к дверям гостиной и слушали, как взрослые играют на рояле, поют и хохочут. Однажды в коридор выскользнули студент с курсисткой и давай целоваться за шубами. Клим с Любочкой держали совет – выдавать их или нет?
– Помнишь, ты волосы завивала на круглую перекладину от ножки стула?
– А помнишь, как мой папа возил нас на танцкласс? У тебя были нитяные перчатки, ты всегда был лучше всех, а мне учитель говорил: «Мамзель, вы мокрая, как рыба, идите переоденьтесь». Так стыдно было!
– А где тетя с дядей?
– Мама умерла, а папа переехал в Нижний вместе со мной. Только он сейчас в Кисловодске. Война – не война, а отпуск – это святое.
Любочка сказала, что она отдала старшему Рогову открытку, которую Клим отправил из Аргентины.
– Отец по тебе очень тосковал. Он так обрадовался, когда узнал, что у тебя все хорошо!
– Вот уж трудно себе представить… – хмыкнул Клим.
Любочка укоризненно посмотрела на него:
– Он просто не умел показать свою любовь. Его пугало, когда ты делал что-то не то, а мужчины часто скрывают страх за бешенством. Он ведь мечтал сделать из тебя блестящего юриста…
– А я хотел стать извозчиком, чтобы везде ездить.
– Видишь! Вы оба хороши: вместо того чтобы поговорить, встали в позу и только измучили друг друга. Гордыня – это у вас фамильное.
Доктор Саблин вернулся из больницы только к ужину. Это был стройный блондин с пышными усами – приятный, воспитанный, но болезненно стыдливый. Во время Русско-японской войны его ранили в ногу, теперь он хромал и из-за этого не попал на фронт.
– Он у меня очень умный, – шепнула Любочка Климу. – Образование получил в Англии – был лучшим студентом. А здесь вообще светило первой величины.
Ужинали на террасе. Клим рассказывал о Буэнос-Айресе: о роскошных дворцах в тени пальм и кипарисов, о портовых трущобах, где дома строят из ржавых обломков кораблей и самодельного кирпича; о стихийных парадах – загрохочет барабан, кто-то подхватит ритм – хоть на кастрюле, хоть щелчками пальцев, – и вот уже вся узкая улица пританцовывает, стучит каблуками по выпуклым булыжникам мостовой…
– Хм… занятно… – говорил Саблин, раскуривая папиросу.
Любочка, никогда не бывавшая за границей, слушала, подперев щеку ладонью.
– Хорошо в Аргентине?
Клим смотрел на звездное небо, на поблескивающие кресты над Вознесенской церковью.
– Везде хорошо.
– Как же – «хорошо»! – проворчала Мариша, подавая самовар. – Сам говорил, у вас там морские львы водятся – вот страсть-то! Слава богу, домой приехал, хоть отдохнешь душой.
Потом доктор отправился писать научную статью, а Клим под граммофон учил Любочку танцевать танго:
– В Буэнос-Айресе живут эмигранты со всего света, и единственный язык, понятный для всех, – это музыка. Мелодии разных стран перемешались и получилось танго – грустная повесть о невозможном счастье.
Климу нравилось думать, что танго передается как бенгальский огонь. Нравилось зажигать им, давать почувствовать…
Он выпустил Любочку из объятий, поклонился:
– !Gracias, se~nora! [4]
Она села в кресло и долго не поднимала глаз, думая о своем.
– Ты ведь останешься у нас?
Клим покачал головой. Нижний Новгород находился далеко от линии фронта, но война чувствовалась и тут. Мариша рассказала, что несколько дней назад женщины, узнав о повышении цен, разгромили кооперативную лавку на Варварке: вся мостовая была засыпана мукой.
4
Спасибо, сеньора (исп.).