Археологические исследования П.К. Козлова в аспекте исторической географии

Очень немногим удается за целую жизнь сделать открытие, меняющее наши научные представление на ту или иную эпоху. Путешественник и географ Петр Кузьмич Козлов сделал два! В 1909 г. он нашел в низовьях Эцзингола мертвый город Хара-Хото, а в 1924 г. раскопал могилы хуннских шаньюев [20] , [21] в урочище Ноин-Ула, севернее Улан-Батора. Значение обеих находок невозможно переоценить.

Говорить о великих открытиях можно по-разному. Один способ – описать творческий ход мысли путешественника, позволивший ему не пройти мимо памятника, затерянного в пустыне, но эту задачу выполнил сам П.К. Козлов, бывший не только ученым, но и первоклассным писателем. Составленные им книги о его путешествиях читаются как самый увлекательный роман. Казалось бы, следовало описать сделанные находки, но и это уже выполнено на уровне, который трудно превзойти. Об иконах из Хара-Хото писал С.Ф. Ольденбург [26] , тангутские тексты расшифровал Н.А. Невский [25] , хуннские древности

описаны К.В. Тревер [31] , А.Н. Бернштамом [3] , [4] , [5] и С.И. Руденко [27] , а китайские ткани из Ноин-Ула изучены Е.И. Лубо-Лесниченко [22] .

Что же осталось на нашу долю? Пожалуй, самым важным и интересным делом сейчас будет попытка показать, что эти открытия дали для развития исторической и географической наук.

Летом 1912 г. техник золотопромышленного общества «Монголор» Баллод, приняв один из раскопанных для него курганов в горах Ноин-Ула за выработку на золото, проник в погребальное помещение этого кургана и найденные там предметы отослал в музей Восточно-Сибирского отдела РГО (ныне Иркутский краеведческий музей). Очевидец работ Баллода, Енсо, своим рассказом об этих раскопках заинтересовал могильниками Ноин-Ула, находившихся в 1924 г. в Улан-Баторе участников Монголо-Тибетской экспедиции Географического общества. Ее начальник, П.К. Козлов, командировал своего помощника, С.А. Кондратьева, в горы Ноин-Ула для предварительной рекогносцировки. 25 февраля 1924 г., посетив этот курган, С.А. Кондратьев обнаружил в нем глубокую воронку и сруб, заполненный в нижней части. К расчистке «Баллодовского» кургана было приступлено 24 марта. Так начались раскопки Ноин-Улинских курганов.

Помимо Баллодовского, экспедицией было исследовано еще семь больших курганов, в том числе Шестой, детально изученный С.А. Теплоуховым, прибывшим в экспедицию в 1925 г.

Курганы эти представляли собой глубокую могильную яму, в которую вел длинный дромос. На дне могильной ямы был поставлен сруб и внутри его погребальная камера с гробом похороненного. После погребения могила поверх потолков камеры и сруба была засыпана землей с камнями, так что курган выделялся невысокой насыпью.

В результате раскопок этих больших курганов, погребений знати был добыт огромный материал для характеристики культуры хуннов, а обнаруженные в нем вещи китайского происхождения (в частности, лаковые чашечки с китайской надписью) позволили датировать весь комплекс вещей рубежом нашей эры и даже установить имя похороненного хуннского вождя. Это Учжулю-шаньюй, правивший с 8 г. до н.э. по 13 г. н.э. и знаменитый тем, что он освободил свой народ от китайского протектората, продолжавшегося 56 лет (с 47 г. до н.э. по 9 г. н.э.) [14] .

Письменные источники дают достаточный материал для восстановления хода событий того жестокого времени, когда хунны в неравной борьбе отстояли свою свободу и самобытность, но только вещи, сохранившиеся в земле, позволяют восстановить своеобразие хуннской культуры и уяснить ее ценность и уровень развития. Однако и здесь есть немало загадок и главная из них: каков был удельный вес китайской культуры в державе Хунну, насколько глубоко было ее влияние на кочевников и каковы были причины того, что вещи китайского происхождения попадали в руки хуннов?

По этому поводу в советской науке существуют две противоположные точки зрения. Одна из них считает, что «проблема хуннов – прежде всего китайская проблема» (В.М. Штейн [24] , с. 208), что хуннская государственность заимствована из Китая и относится к рабовладельческой формации (К.В. Васильев [24] , с. 207), и что китайские товары проникали к хуннам

через руки китайских торговцев ( [24] ссылка на «Историю китайской торговли» Ван Сяотуна, Шанхай, 1935, на китайском языке), короче говоря, Хунну рассматривается как китайская периферия.

Вторая точка зрения предполагает, что хунны имели самостоятельную независимую от китайских влияний культуру; что их высокая форма общественной организации была следствием консервации развитого родового строя и что китайские товары попадали к хуннам либо как добыча, либо как «подарки» китайского двора, т.е. замаскированная дань. Подлинная культурная близость у хуннов была с народами южной Сибири и Средней Азии, а с китайцами они чаще всего обменивались стрелами: хунны стреляли из луков, а китайцы – из арбалетов [14] .

Ноинулинское погребение No 6, давшее наибольшее количество находок, датируется тем сравнительно коротким периодом, когда между хуннами и китайцами был мир. И тем не менее китайский экспорт представлен главным образом шелковыми тканями, необходимыми как дезинсекционное средство. Но наряду с роскошными шелками, мы видим даже в царской могиле повседневную одежду кочевников – кожаные шаровары и меховую шапку. При этом невольно вспоминаются слова одного из китайских вельмож, Юе, перешедшего к хуннам: «Численность хуннов не может сравниться с населенностью одной китайской области, но они потому сильны, что имеют одеяние и пищу отличные и не зависят в этом от Китая... Получив от Китая шелковые и бумажные ткани, дерите одежды из них, бегая по колючим растениям, и тем показывайте, что такое одеяние прочностью не дойдет до шерстяного и кожаного одеяния» [7, с. 57] . Эти слова были произнесены во II в. до н.э. и на материалах Ноин-Улы мы видим, что за 200 лет хуннская одежда выдержала конкуренцию с китайской, а потом даже возобладала над ней, ибо в VIII в. тюркские моды завоевали самый Китай [30] .

Но, может быть, только предметы повседневного быта, приспособленные к природным и климатическим условиям, оставались неизменными, а искусство, отражающее сферу идеологии, подверглось влиянию рафинированной ханьской цивилизации? Вспомним, что искусство евразийских кочевников за I тыс. лет до н.э. характеризовалось так называемым «скифским звериным стилем». Самый частый мотив – борьба зверей, иногда мифических – грифонов, а чаще реальных. Иногда это нападение хищника на крупное травоядное, иногда схватка двух хищников. Семантика этих образов до сих пор остается предметом спора, и для нашей темы она не существенна. Важно то, что мотивы «звериного стиля» связаны с скифско-сарматским этническим субстратом, широко представлены на Алтае, где оставили свои погребения юэчжи, и они же встречены нами в предметах искусства из ноинулинских могил несомненно хуннского происхождения. Первое место среди находок занимает знаменитый войлочный ковер, на котором изображения животных даны как аппликации.

Чрезвычайно любопытно, что в тех случаях, когда изображена борьба хищника с травоядным, симпатии художника на стороне хищника. Одно это указывает на происхождение «звериного стиля» из охотничьей или скотоводческой стихии, так как именно у воинственных кочевых племен тотемными животными являются, как правило, хищники. С этой точки зрения, примечательны антропоморфные фигуры быка и оленя, которые, может быть, изображают тотемы племен, покоренных хуннами и входивших в хуннскую державу. Возможно, что олень – образ предка монголов, почитавших это животное [18] .

Мотивы «звериного стиля» иногда встречаются и в искусстве ханьского Китая, но там они несомненно заимствованы из кочевой среды. Хуннское искусство больше влияло на китайское, чем китайское на хуннское [27] .

Все-таки китайская рука оставила след на украшениях, употреблявшихся хуннами. Это предметы, которые мы назвали бы широко потребляемыми, деревянные и бронзовые навершия, бронзовые наконечники деревянных зонтичных спиц и лаковые чашечки [27, с. 94] . За исключением последних, это вещи, выполненные искусными ремесленниками на заказ. Нет никакой необходимости считать, что они привезены из Китая.