Архипелаг ГУЛаг(в одном томе)
Шрифт:
Чульпенёв идёт по лесу, но уже не может просто дышать, наслаждаться: «Смотрю – сосны хорошие: сучков мало, порубочных остатков почти не сжигать, это чистые кубики пойдут…»
Как забыть, если ты поселяешься в деревне Мильцево, а там едва ли не половина жителей прошла через лагеря, правда за воровство больше. Ты приходишь на рязанский вокзал и видишь три выломанных прута в ограде. Их никто никогда не заделывает, как будто так и надо. Потому что именно против этого места останавливаются арестантские вагоны – и сегодня, и сегодня они останавливаются! – а к пролому подгоняют задом воронок, и зэков перегоняют в эту дырку (так удобней, чтобы зэков не вести через людный перрон). Выписывают тебе путёвку на лекцию (1957) из всесоюзного общества по распространению невежества, и путёвка оказывается в Рязанскую ИТК-2 – женскую колонию при тюрьме. И ты идёшь на
В годовщины своего ареста я устраиваю себе «день зэка»: отрезаю утром 650 граммов хлеба, кладу два кусочка сахара, наливаю незаваренного кипятка. А на обед прошу сварить мне баланды и черпачок жидкой кашицы. И как быстро я вхожу в старую форму: уже к концу дня собираю в рот крошки, вылизываю миску. Возощущения встают во мне живо!
А ещё вывез и храню свои лоскуты-номера. Да только ли я? Как святыню покажут тебе их – в одном доме, и в другом.
Иду как-то по Новослободской – Бутырская тюрьма! «Приёмная передач». Вхожу. Полно женщин, есть и мужчины. Кто сдаёт передачи, кто разговаривает. Это отсюда, значит, шли нам передачи. Как интересно. С самым невинным видом подхожу читать правила приёма. Но, сметив меня орлиным взглядом, ко мне быстро идёт мордатый старшина. «А вам что, гражданин?» Учуял, что не передача тут, а подвох. Значит, пахну я всё-таки зэком!
А – посетить умерших? Тех, своих, где должен был и ты лежать, проколотый штыком? А. Я. Оленёв, уже старичок, поехал в 1965 году. С рюкзаком и палочкой добрался до бывшего сангородка, оттуда – на гору (близ посёлка Керки), где хоронили. Гора полна костей и черепов, и жители сегодня зовут её костяной.
В далёком северном городе, где полгода ночь, а полгода день, живёт Галя Венедиктова. Никого у неё в целом мире нет, а то, что «домом» называется, – шумный гадкий угол. И отдых её: с книгой пойти в ресторан, взять вина, то отпить, то покурить, то «погрустить о России».
Любимые её друзья – оркестранты и швейцары. «Многие, вернувшись оттуда, скрывают прошлое. А я своей биографией горжусь».
То там, то здесь собираются в год раз товарищества бывших зэков, пьют и вспоминают. «И странно, – говорит В. П. Голицын, – что картины прошлого встают далеко не только мрачные и тяжёлые, а многое вспоминается с тёплым хорошим чувством».
Тоже свойство человека. И не худшее.
«А буква у меня в лагере была – Ы, – восхищённо сообщает В. Л. Гинзбург. – А паспорт мне выдали серии ЗК!»
Прочтёшь – и тепло становится. Нет, честное слово, как выделяются среди многих писем – письма бывших зэков. Какая незаурядная жизнестойкость! А при ясности целей – какой бывает напор! В наше время, если получишь письмо совсем без нытья, настоящее оптимистическое, – то только от бывшего зэка. Ко всему на свете привыкшие, ни от чего они не унывают.
Горжусь я принадлежать к могучему этому племени! Мы не были племенем – нас сделали им! Нас так спаяли, как сами мы, в сумерках и разброде воли, где каждый друг друга трусит, никогда не могли бы спаяться. Ортодоксы и стукачи как-то автоматически выключились из нас на воле. Нам не надо сговариваться поддерживать друг друга. Нам не надо уже испытывать друг друга. Мы встречаемся, смотрим в глаза, два слова – и что ж ещё объяснять? Мы готовы к выручке. У нашего брата везде свои ребята. И нас миллионы!
Дала нам решётка новую меру вещей и людей. Сняла с наших глаз ту будничную замазку, которой постоянно залеплены глаза ничем не потрясённого человека. И какие же неожиданные выводы!
Н. Столярова, доброй волей приехавшая в 1934 из Парижа в этот капкан, выхвативший всю середину её жизни, не только не терзается, не проклинает свой приезд, но: «Я была права, когда вопреки своей среде и голосу разума ехала в Россию! Совсем не зная России, я нутром угадала её».
Когда-то горячий, удачливый, нетерпеливый герой Гражданской войны И. С. Карпунич-Бравен не вникал в списки, подносимые начальником Особого Отдела, и не вверху листа, а внизу, не прописными буквами, а строчными, как безделицу, помечал тупым карандашом без точек: в м (это значило: Высшая Мера! всем!). Потом были ромбы в петлицах, потом двадцать с половиною лет Колымы, – и вот он живёт средь леса на одиноком хуторе, поливает огород, кормит кур, мастерит в столярке, не подаёт просьбы о реабилитации, матом кроет Ворошилова, сердито пишет в тетрадках свои ответы, ответы и ответы на каждую радиопередачу и каждую газетную статью. Но ещё проходят годы – и хуторной философ со значением выписывает из книги афоризм:
«Мало любить человечество, – надо уметь переносить людей».
А перед смертью – своими словами, да такими, что вздрогнешь, – не мистика ли? не старик ли Толстой:
«Я жил и судил всё по себе. Но теперь я другой человек и уже не сужу по себе».
Удивительный В. П. Тарновский так и остался после срока на Колыме. Он пишет стихи, которые не посылает никому. Размышляя, он вывел:
А досталась мне эта окраина,Осудил на молчание Бог,Потому что я видел Каина,А убить его – не мог [114] .114
Для справедливости добавлю позднее: с Колымы уехал, несчастно женился – и потерян высокий строй души, и не знает, как шею высвободить.
Жаль только: мы умрём все постепенно, не совершив достойного ничего.
А ещё предстоят на воле бывшим зэкам – встречи. Отцов – с сыновьями. Мужей – с жёнами. И от этих встреч не часто бывает доброе. За десять, за пятнадцать лет без нас не могли сыновья вырасти в лад с нами: иногда просто чужие, иногда и враги. И женщины лишь немногие вознаграждены за верное ожидание мужей: столько прожито порознь, всё сменилось в человеке, только фамилия прежняя. Слишком разный опыт жизни у него и у неё – и снова сойтись им уже невозможно.
Тут – на фильмы и на романы кому-то, а в эту книгу не помещается.
Тут пусть будет один рассказ Марии Кадацкой.
«За первые 10 лет муж написал мне 600 писем. За следующие 10 – одно, и такое, что не хотелось жить. После 19 лет в свой первый отпуск он поехал не к нам, а к родственникам, к нам же с сыном заехал проездом на 4 дня. Поезд, с которым мы его ждали, в этот день был отменён. И после безсонной ночи я легла отдохнуть. Слышу звонок. Незнакомый голос: “Мне Марию Венедиктовну”. Открываю. Входит полный пожилой мужчина в плаще и шляпе. Ничего не говоря, проходит смело. Я спросонья как будто забыла, что ждала мужа. Стоим. “Не узнала?” – “Нет”. А сама всё думаю, что это – кто-то из родственников, которых у меня много и с которыми я тоже не виделась много лет. Потом посмотрела на его сжатые губы – вспомнила, что мужа жду! – и потеряла сознание. – Тут пришёл сын, да ещё заболевшим. И вот все трое, не выходя из единственной комнаты, мы четыре дня сидели. И с сыном они были очень сдержанны, и мне с мужем говорить почти не пришлось, разговор был общий. Он рассказывал о своей жизни и ничуть не интересовался, как мы без него. Уезжал опять в Сибирь, в глаза не смотрел при прощании. Я сказала ему, что муж мой погиб в Альпах (он был в Италии, его освободили союзники)».
А бывают другого рода встречи, веселей.
Можно встретить надзирателя или лагерного начальника. Вдруг в тебердинской турбазе узнаёшь в физинструкторе Славе – норильского вертухая. Или в ленинградском «Гастрономе» Миша Бакст видит – лицо знакомое, и тот его заметил. Капитан Гусак, начальник лаготделения, сейчас в гражданском. «Слушай, подожди-подожди! Где ты у меня сидел?.. А, помню, мы тебя посылки лишили за плохую работу». (Ведь помнит! Но всё это им естественно кажется, будто поставлены они над нами навечно, и только перерыв сейчас небольшой.)