Архив Троцкого (Том 3, часть 2)
Шрифт:
Таким образом, нынешняя кампания является подтверждением честного прогноза оппозиции, теснейшим образом связанного с ее общим прогнозом относительно термидорианской опасности.
Как и все процессы в нашей партии, борьбу центристов с правыми приходится рассматривать не только в широком разрезе идейно-классовых тенденций, но и в узком разрезе самодовлеющего аппаратного режима. Не тайна ведь, что шумно-бессодержательная «идейная» борьба против правых является аккомпанементом к аппаратным, пока еще подготовительным, махинациям против Бухарина, Рыкова и Томского. А этот вопрос не лишен значения, если принять во внимание место названной тройки в нынешней партийно-советской системе. Рыков и Томский всегда испытывали к оппортунизму «влеченье, род недуга»[517]. В октябрьский период это только сказалось открыто и ярко. Но при здоровой жизни партии и правильном партийном руководстве их оппортунистические склонности так бы при них и оставались. То же самое приходится сказать и о Бухарине, с его переходом от ультралевых коленец к ультраправым. Если рассматривать вопрос в плоскости персональной (как это Ленин
«Целью всех этих дискуссий и организационных выводов является полный разгром того ядра, которое до недавнего времени называлось старой ленинской гвардией, и замена его единоличным руководством Сталина, опирающегося на группу товарищей, которые всегда с ним согласны. Только тупица или безнадежный бюрократ может серьезно думать, будто сталинская борьба за единство партии способна действительно обеспечить единство, хотя бы ценой разгрома старой руководящей группы и всей вообще нынешней оппозиции. Чем ближе Сталин будет казаться к цели, тем на самом деле он будет дальше от нее. Единоличие в управлении партией, которое Сталин и его более узкая группа называют «единством партии», требует не только разгрома, устранения и отсечения нынешней объединенной оппозиции, но и постепенного отстранения от руководства более авторитетных и влиятельных представителей ныне правящей фракции. Совершенно ясно, что ни Томский, ни Бухарин, ни Рыков — по своему прошлому, по авторитету своему и пр.— не могут и не способны играть при Сталине ту роль, какую играют при нем Угланов, Каганович, Петровский и пр. Отсечение нынешней оппозиции означало бы неизбежное фактическое превращение в оппозицию остатков старой группы в ЦК. На очередь встала бы новая дискуссия, в которой Каганович обличал бы Рыкова, Угланов—Томского, а Слепковы, Стэны и Ко развенчивали бы Бухарина. Только безнадежный тупица может не видеть серьезности этой перспективы. А тем временем более откровенно оппортунистические элементы партии открыли бы борьбу против Сталина как слишком зараженного «левыми» предрассудками и мешающего более быстрому и откровенному сползанию.»[518]
В этом предсказании, при проверке через два с лишним года, неправильной оказалась только ссылка на Угланова и Слепкова. Но, во-первых, это деталь. А во-вторых, дайте срок, они свою «ошибку» еще поправят.
Теперь послушаем, как мудрец Томский вынужден ныне признаваться, что ничего не понимает, ничего не предвидел и попался впросак. Вот что пишет об этом хорошо осведомленный товарищ:
«Томский в разговоре среди «своих» жаловался: мы думали, что, покончив с Троцким, сможем спокойно работать, а оказывается(!!), что к нам тоже хотят применить такие же методы борьбы».
Бухарин высказывается в таком же роде, но еще более жалостно. Вот один из его отзывов, абсолютно достоверный:
«Кто он такой?— речь идет о мастере.— Совершенно беспринципный интриган. Он озабочен только сохранением власти и этому подчиняет все. Он круто меняет свои теории в зависимости от того, кого ему нужно в данный момент зарезать...» [519]
И пр[очее].
Злополучные «вожди», ничего не понявшие и не предвидевшие, естественно склонны видеть основную причину своих злоключений в коварстве противника, этим они только придают его личности гигантские размеры, которыми она ни в малейшей степени не обладает. Суть в том, что сползание с классовой линии неминуемо ведет к могуществу бюрократической машины, которая ищет для себя «адекватного» выразителя. Для побед бюрократического центризма обстановка создавалась перегруппировкой в классах и между классами. От аппаратных мастеров, выступивших под старыми знаменами, требовалось прежде всего, чтоб они не понимали того, что происходит, и плыли по течению. Для этого нужны были люди типа эмпириков, которые для каждого момента создают свое «правило». Сталины, Молотовы, Углановы и пр. по совершеннейшему отсутствию теоретического кругозора меньше всего оказались застрахованы от воздействия подпочвенных социальных процессов. Если индивидуально рассмотреть политические биографии тех элементов, которые в предоктябрьский, октябрьский и послеоктябрьский период стояли на втором, третьем и десятом плане, а теперь выдвинулись на первый, то нетрудно доказать, что по всем основным вопросам, поскольку они оказывались предоставленными самим себе, они в большинстве своем, включая и Сталина, тяготели к оппортунизму. Не надо отождествлять историческую линию партии с политической линией той части ее кадров, которая поднялась наверх на волне общественно-политической реакции последнего пятилетия. Историческая линия партии осуществлялась в жестокой борьбе внутренних тенденций, в постоянном преодолении внутренних противоречий. В этой борьбе руководящие ныне элементы никогда не играли ведущей роли, а чаще всего отстаивали и выражали вчерашний день партии. Именно поэтому в решающий октябрьский период они оказались растерянными и не играли никакой самостоятельной роли. Мало того: по крайней мере половина нынешних руководителей, именуемых «старой гвардией», была в октябре по ту сторону баррикады; большая половина их занимала перед тем в империалистской войне патриотическую или жиденькую пацифистскую позицию. Думать, что эти элементы могли представить самостоятельную силу сопротивления реакционным тенденциям мирового масштаба, совершенно неосновательно, как показала вся история последнего периода. Недаром же среди них так легко ассимилируются Мартыновы, Ларины[520], Рафесы, Лядовы, Петровские, Керженцевы[521], Гусевы, Кржижановские и пр., и пр., и пр. Именно этот слой, по признанию Устрялова, является наиболее пригодным для того, чтобы постепенно довести потрясенную страну до вожделенного порядка. Обращаясь к отдаленному опыту смутного времени (конец 16 — начало 17-го столетия), Устрялов ссылается на Ключевского[522], который говорит, что «московское государство выходило из страшной смуты без героев: его выводили из беды добрые, но посредственные люди» (Ключевский, изд. 1923 г., т. III, с. 75). Насчет «доброты» нынешних кандидатов в спасители от смуты («перманентная революция») можно усомниться. Но в остальном устряловская ссылка на Ключевского не лишена меткости и бьет далеко. В конце концов «мастер» при всех своих комбинаторских качествах и незаурядном вероломстве является лишь наиболее выдающимся личным воплощением безличного аппарата. Его победы — это победы общественно-политической реакции. Он помогал им двояко: слепотой по отношению к глубоким историческим процессам и неутомимым закулисным комбинаторством, направление которого подсказывалось ему перегруппировкой классовых сил против пролетариата.
Безнадежная борьба бюрократического центризма за «монолитность» аппарата, т. е. по существу за единоличие, ведет, под напором классовых сил, к новым и новым трещинам. Так как все это совершается не в безвоздушных сферах, то классы цепляются за трещины в аппарате, раздвигают их и наполняют бюрократические группировки социальным содержанием. Борьба сталинской группы в Политбюро против тройки и борьба центристов против правых — стала преломлением натиска классов и может перерасти (на известном этапе должна перерасти) в открытую классовую борьбу. В этом «перерастании» центризму, во всяком случае, несдобровать.
Вопрос о социальной базе группировок ВКП совершенно законно волнует сейчас умы всех товарищей, которые размышляют и учатся, т. е. прежде всего большевиков-ленинцев. К этому вопросу нужно, однако, подходить не механически и схематически, с предвзятым намерением точно отвести каждой фракции определенный формальный участок. Нужно помнить, что мы имеем перед собою переходные формы, переломные, незавершенные процессы.
Основным социальным резервуаром идей международного оппортунизма, т. е. классового соглашательства, является мелкая буржуазия как широкий бесформенный класс, вернее, наслоение многочисленных подклассов, оставшихся от докапиталистического производства и вновь порождаемых этим последним и связывающих рядом социальных ступеней пролетариат с капиталистической буржуазией. В период подъема буржуазного общества этот класс был носителем идей буржуазной демократии. Сейчас эта эпоха осталась позади не только для передовых капиталистических стран Запада, но и для Китая, Индии и пр. Полный упадок мелкой буржуазии, утрата ею самостоятельного экономического значения отняли у нее навсегда возможность выделять самостоятельное политическое представительство, которое могло бы руководить революционным движением трудящихся масс. В такую эпоху мелкая буржуазия мечется между самыми крайними полюсами современной идеологии: фашизмом и коммунизмом. Именно ее колебания придают политике империалистской эпохи характер малярийной кривой.
Соглашательство в рабочем движении имеет более устойчивый характер именно потому, что непосредственным носителем своим оно имеет не «самостоятельные» партии мелкой буржуазии, а рабочую бюрократию, которая через рабочую аристократию уходит корнями в рабочий класс. Мелкобуржуазные по своему происхождению и источникам своего питания, идеи соглашательства исторически переключились через посредство рабочей бюрократии от старого носителя к новому, перекрасившись в социалистические тона, и получили новую живучесть на новой классовой основе при разложении и гниении старых демократических партий.
Сама рабочая бюрократия по условиям своего существования ближе стоит к буржуазии, чиновничеству, либеральным профессиям и пр., чем к пролетариату. Но она представляет все же специфический продукт массового рабочего движения, из его рядов рекрутируется. В сыром виде соглашательские тенденции и настроения вырабатываются всей мелкой буржуазией; но их переключение — их трансформация, их приспособление к особенностям и потребностям, прежде всего к слабостям рабочего класса, есть специфическая миссия рабочей бюрократии. Оппортунизм есть ее идеология, которую она, пользуясь могущественным напором буржуазных идей и учреждений, эксплуатируя слабость и незрелость рабочих масс, прививает и навязывает пролетариату. К каким формам оппортунизма — к открытому соглашательству, центризму или комбинации обоих — прибегает рабочая бюрократия, это зависит от политических традиций страны, от состояния классовых отношений в данный момент, от наступательной силы коммунизма и пр.
Как и между партиями буржуазии, борьба, в зависимости от обстоятельств, может принимать самый непримиримый и даже кровавый характер, оставаясь в обоих лагерях борьбой за интересы собственности. Так борьба между открытым соглашательством и центризмом может в известные моменты принимать крайне резкий, даже ожесточенный характер, оставаясь все же борьбою в рамках мелкобуржуазных тенденций, по-разному приспособляемых рабочей бюрократией для сохранения своего руководящего положения в рабочем классе.
До 4 августа 1914 года германская социал-демократия имела по существу центристский характер. Правые были в оппозиции к руководству, как и левое радикальное, не вполне, впрочем, оформленное крыло. Испытание войною привело к тому, что центризм сразу оказался непригоден для руководства партией. Рулем без сопротивления овладели правые. Центризм ожил лишь позже, как оппозиция. Таково положение во Втором[523] и в Амстердамском интернационалах и сейчас. Основной силой международной рабочей бюрократии является ее устойчиво соглашательское крыло; центризм же является только вспомогательной пружиной в ее механике. Исключения в отдельных партиях, как австрийской, имеют по существу мнимый характер и только подтверждают правило. Нужно прибавить, что со времени войны правые вместе с центристами стали гораздо ближе к буржуазному государству, чем самые правые пытались стать до войны (особенно в Германии). Отсюда очистилось место для более радикального, менее скомпрометированного, более «левого» центризма, чем так называемая левая социал-демократия. Политика послевоенного левого центризма и выступает в очень значительных размерах под знаменем коммунизма (в Германии, Чехословакии, Англии и пр.). Большие исторические испытания неизбежно обнаружат это и могут обнаружить катастрофически.