Арина (Роман, повести)
Шрифт:
— Ну что молчишь, как воды в рот набрал? — говорит Вадим. — На бюро, смотри, приходи.
— Обязательно приду, без опоздания приду, с радостью приду, — отвечаю я.
И качу бочку еще несколько метров. Потом останавливаюсь. А за каким чертом мне ее катить? Кому нужно это мое старание? Я с силой пинаю бочку, она издает глухой утробный звон и откатывается в сторону от дороги.
Вот и конец. Больше я не хочу терпеть этого позора. Раз не получается из меня шофер, не надо. Найду себе и другую работу. Могу завтра же грузчиком пойти в мебельный. Буду ездить на огромной машине с надписью по бортам: «Доставка
Так что зазря хлопочет Румянцев, ни к чему собирает он комсомольское бюро. Все равно представление не состоится. Я приду сейчас на бюро и скажу, что подаю заявление об уходе. И тогда разговор со мной будет короткий, я уже буду чужой, меня незачем будет воспитывать.
Я вытираю о траву масленые руки и смотрю на часы. До начала бюро остается десять минут. А может, мне заранее написать заявление? Я еще успею. Так ведь будет лучше: прийти с готовым заявлением. Когда скажут мне: «Ну хвастай, Рябинин, как ты дошел до такой жизни, что механик отстранил тебя от езды?», я достану из кармана заявление и отдам Румянцеву. Потом поклонюсь низко, по-русски, и гордо уйду.
Да, да, так я и сделаю. В моем положении это лучший выход. Не слушать унизительных нравоучений, перемешанных с насмешками, не лепетать что-либо в свое оправдание, а гордо уйти. Да и что я мог бы сказать? Ничего тут не скажешь, виноват я, не привожу плана, будь он проклят.
Раздобыв в диспетчерской лист бумаги, я пишу в курилке заявление и поднимаюсь на второй этаж, захожу в комнату комитета комсомола, где за продолговатым столом уже сидят члены бюро. Они вроде и не заметили моего прихода, все улыбаются и смотрят в сторону Румянцева, который рассказывает, видно, что-то веселое, как всегда с жестами. Но я знаю, они только вид делают, что не заметили меня, а на самом деле заметили. И довольны, что я пришел. Как же, сейчас будут свое красноречие показывать, каждый стыдить меня начнет, будто от этого я сразу план стану выполнять. Лишь Вадим Чалый не притворяется, незаметно подмигивает мне.
Стоя у двери, я мельком окидываю взглядом сидящих за продолговатым столом. Рядом с Вадимом облокотилась на стуле Римма Рязанцева из бухгалтерии. Она девушка хорошая, всегда мягко так здоровается при встрече, а тут тоже общий фасон держит, игнорируя меня, нерадивого. Справа от нее возвышается светлая голова в завитушках Наташи Серегиной, секретаря главного инженера. С виду эта особа важная, но человек она прямой, на комсомольских собраниях всегда режет правду в глаза. Дальше сидят Миша Кравцов из первой колонны, Юра Зацепкин из четвертой, Женя Скачков из третьей. По другую сторону стола трое ребят, которых я совсем не знаю.
— Алеша, проходи, садись, — говорит вдруг Румянцев. — Ты что там стоишь как чужой?
Все сразу посмотрели на меня, тоже закивали: мол, конечно, садись, что зря стоять. А мне и незачем садиться, мне надо прямо сейчас отдать заявление и поскорее уходить. Пока еще не начался этот унизительный для меня спектакль. Я лезу в карман, чтобы достать заявление, но тут дверь широко открывается и входит Петухов.
— Прошу прощения, молодежь, — хрипит
Ах, вот оно откуда все идет. Петухову показалось мало, что снял меня с машины, он еще потребовал по комсомольской линии устроить мне экзекуцию. Значит, правду о нем говорят в колонне: «Петухов если бьет, то бьет до конца».
Растерявшись от появления Петухова, я не отдаю заявления, а прохожу зачем-то вперед, сажусь и вначале никак не могу понять, куда клонит выступающий первым Румянцев. Он странно как-то говорит, вроде не критикует меня, а защищает. Неужели это правда? Или я уже совсем ничего не соображаю? Я встряхиваю головой, снова слушаю Румянцева.
— …Мне кажется, устарела эта мода отстранять от езды водителей за невыполнение плана, — говорит он. — Молодых водителей особенно. Что у нас получается с Рябининым? У парня и так мало опыта, а мы еще снимаем его с машины. Хорошо это? По-моему, нехорошо. Разве когда побегает по парку за разнорабочего, он лучше станет водить? Нет, не станет, наоборот, что-то забудет и потом еще меньше привезет плана.
Теперь я понимаю, что Румянцев в самом деле защищает меня. И Наташа Серегина тоже согласна с Румянцевым. Рассекая воздух ладонью, она говорит резко, словно рубит сплеча:
— Я считаю, это порочная у нас практика. Представьте себе, что будет, если в школе неуспевающего ученика отстранят на какой-то срок от занятий. Тогда он еще больше отстанет, хуже начнет учиться. Но в школе, к счастью, так не поступают. Мне могут сказать, что у нас ведь не школа. А я думаю иначе, у нас тоже школа, школа жизни. Особенно для молодежи. И неопытных водителей нам нельзя снимать с машины, а надо помогать им. Вот Алешу, может быть, стоит прикрепить к кому-нибудь из наших опытных комсомольских водителей. Пусть он поездит с ним час, другой в свободное от смены время. Это только пользу даст, я уверена.
После Наташи поднимается Петухов, и я, стараясь угадать, что он скажет, напряженно смотрю на него. Но серое лицо Петухова вроде ничего не выражает, оно совсем безразлично.
— Вы, товарищи комсомольцы, шибко мягкосердечны, — говорит Петухов. — Это, может быть, и неплохо, но руководителю, я вам скажу, таким быть нельзя. Тут говорили, что я поторопился снять Рябинина с машины. А я считаю, поздно это сделал. Рябинин у нас третий месяц не привозит плана, колонну назад тянет. Так что прикажете делать, на доску Почета его портрет за это вывешивать? Я рад бы, но не могу, для меня план — главное, за него мне шею мылят. Вот и приходится, хочешь не хочешь, — Петухов разводит руками, — наказывать виновных в срыве плана.
Но с Петуховым не соглашаются. Юра Зацепкин и Римма Рязанцева говорят, что я на линии слишком горячусь, мне не хватает выдержки, но я старательный, и мне надо помочь, а не видеть во мне какого-то срывщика плана. Женя Скачков предлагает, чтобы бюро просило дирекцию разрешить мне вернуться на линию, и обещает в свой выходной день со мной поездить.
Я слушаю ребят и начинаю убеждаться, какой я все-таки дурак. Надо же быть таким большим, многоэтажным дураком! Вообразил вдруг себе, что все против меня, и решил характер свой показать, заявление заранее приготовил. Как хорошо, что я не успел его еще отдать!