Аринкино утро
Шрифт:
— Аринка, скажи «зелёный бор». Ну скажи.
— Отстань! — отмахивается от неё Аринка. Надоела ей эта глупая игра.
Но Ниса не отстаёт, толчётся под ногами, мешая идти, и всё твердит:
— Ну скажи «зелёный бор», ну скажи, вот те Христос, ничего не будет.
Аринка останавливается, подозрительно всматривается в её шельмовские глаза, пытаясь угадать: какая ещё каверза готовится там у неё? Но вместе с тем страшно хочется узнать, что же кроется в этих словах. Соблазн так велик, что Аринка не выдерживает и говорит:
— Ну «зелёный бор». Что дальше?
Ниса даже взвизгивает
— Твой батька — вор! — в рифму вскрикивает она и, закрыв лицо варежкой, плутовато поглядывает на Аринку одним глазом.
Аринке будто в лицо кипятком плеснули. Ей стало вдруг жарко. Она молча двинулась на Нису. Та испугалась её зловещего вида и стала пятиться.
— Ты что? Ты чего? Это же игра такая, просто складно говорится, ну что ты? — испуганно бормочет Ниса.
Сжав губы, Аринка коршуном налетает на неё, свалила с ног. Обнявшись, они кубарем покатились с горки, а вслед за ними летели санки. Внизу Аринка ловко подмяла Нису под себя, села на неё верхом и, вцепившись руками в платок, остервенело тыкала её лицом в снег.
— Вот тебе вор, вот тебе вор, — приговаривала она.
Ниса визжала, как поросёнок, брыкалась, но Аринка снова и снова тыкала её в снег. Наконец Нисе удалось вырваться, не оглядываясь, по-собачьи на четвереньках она удирала. Платок её сбился, мокрые волосы свисали на глаза. Забравшись на горку и почувствовав себя в безопасности, отряхнулась, поправила платок и, глядя на Аринку, крикнула:
— Подожди, всё мамке скажу, вот ужо...
Аринка, равнодушная ко всему, сидела в снегу. Ей не хотелось ни вставать, ни гнаться за Нисой, ни переругиваться с нею.
Ниса с горки не уходила. Она вытерла подолом платья мокрое от снега лицо и, приплясывая на месте, ехидно подпевала:
— Зелёный бор — твой батька вор, во-ор. Что, заело? Да? Значит, и правда вор. Он шерсть ворует, вот! Зелёный бор — твой батька вор!
Аринка тотчас же вскочила, словно пырнули её шилом, бросилась на горку, бормоча про себя как заклинание:
— Ну подожди, я покажу тебе — вор! Я покажу!
Ниса, не медля ни минуты, дала стрекача. Пересекла огород, мягким кулём перевалилась через изгородь соседского сада. Аринка, по пояс утопая в снегу, мчалась за нею. У яблони, схватив оглоблю, которой осенью подпирали сучья, взвалив её на плечо, она догоняла Нису. Та оглянулась. В её ошалело вытаращенных глазах было столько страха, что даже на своём огороде, когда она в сущности была в безопасности и Аринка прекратила погоню, она не сбавляла ходу и прыгала по снегу, как кузнечик, высоко вскидывая колени.
Постояв немного и погрозив вслед Нисе оглоблей, Аринка вернулась на горку. Но кататься расхотелось. Стало вдруг холодно и неуютно. По узкой тропке она побрела к дому. У бани остановилась: оттуда доносился голос её отца. Симон любил петь во время работы. Она прислушалась к песне, потом толкнула низкую дверь. В нос ударил тяжёлый запах прелой, вонючей шерсти. В переднем углу, окутанный паром, стоял отец, по пояс голый. Сгорбившись, припадая к деревянному зубчатому брусу, он с силой тёр мокрый валенок, насаженный на круглую деревянную колодку.
Тёр долго, старательно, как прачка трёт бельё о стиральную доску. По его жёлтой, как свеча, спине, стекали струйки пота. Отец был очень худой. Рёбра, как обручи на бочке, опоясывали спину. Острые лопатки, двигаясь, так сильно выпирали, что Аринке казалось, они вот-вот прорвут кожу. Она тяжело вздохнула. Симон обернулся, весело окликнул её:
— А, лягушонок, замёрз, прискакал оттаивать, ну, ну. — Придирчиво ощупав валенок со всех сторон, он швырнул его на полок, как нестерпимо надоевшую вещь. Потом подошёл к котлу, отодвинул деревянную крышку; вонючий густой пар поднялся над чёрной, как дёготь, водой. Помешивая палкой, Симон морщился, отворачивая лицо в сторону. Сердито захлопнув крышку, отошёл к скамье, устало опустился.
В маленькой бане стало ещё жарче. Пар густым облаком клубился возле крохотного оконца, закрывая свет.
Симон сидел, ссутулясь, упёршись в колени распаренными руками. Набухшие вены корневищем оплели их от пальцев до самых локтей. Он весь был мокрый, облепленный клочьями шерсти. Его всегда такие пушистые усы, красиво закрученные колечком, сейчас неряшливо повисли. В эту минуту он походил на измученную, загнанную лошадь. Аринка подошла к нему, в её ушах ещё звенели Нисины слова: «Он шерсть ворует». Она неотрывно смотрела на отца, на его сгорбленную усталую спину, на выпуклые рёбра, порывисто двигающиеся от частого дыхания, на взъерошенную голову с мокрыми волосами, прилипшими ко лбу.
— Почему ты такой худой? — вдруг спросила Аринка, никогда раньше не видевшая отца раздетым.
— Ишь ты, приметливая какая, — сказал Симон, а потом добавил: — Пот меня съел, дочка, жара высушила. Кто в работе много потеет, тот не жиреет, точно.
Аринка, сведя глаза к переносице, долго и напряжённо думала, а потом с замиранием сердца, несмело спросила:
— Скажи, тятя, ты ведь не вор? Ведь правда не вор? — И она почувствовала, что лицо — в огне. Сдёрнула платок, освободила шею, нет сил, как жарко.
Симон удивлённо воззрился на неё.
— Тьфу, типун тебе на язык, эк ведь ляпнула какое? Что ты говоришь?
— Не я, Аниська говорит, что ты шерсть воруешь, вотысё!
— Ах она, каналья! А ещё что сказала?
— Ничего. Я её так вздула, что будет помнить долго, вотысё.
— Значит, произошла потасовка? Так, так... А не сказала она, как я батрачил у её покойного батюшки? Домик-то их весь на моих плечах по брёвнышку сложен. Богач был: земли свои и леса имел. А жулик был, не приведи бог, точно. Наймёт батраков за одну цену, а рассчитывает наполовину, точно. Теперь Анисьина мать тоже не потом денежки зарабатывает, точно. Открыла постоялый двор, гривны с приезжих собирает, добычно и не тяжело.
Аринка прижалась щекой к его мокрому, липкому от пота плечу. Его большие, натруженные руки устало лежали на коленях, он перевёл свой взгляд на них. В разжатых сморщенных ладонях, как бобы, лепились друг на друга набрякшие от горячей воды мозоли.
— Вот они руки-то какие, — поднося к глазам и рассматривая их, заговорил Симон, — у воров таких рук не бывает, точно. Всю жизнь я честно зарабатывал свой кусок хлеба, дочка. А теперь иди, а то взмокнешь здесь, на улице простынешь, иди. — И, легонько подталкивая в спину, он выпроводил Аринку за дверь.