Аритмия чувств
Шрифт:
Дорота. Хорошо, а интимность? Эта еще более глубокая форма приватности. Раздевание, умывание.
Януш.С ней было так же, как с приватностью. У нас был общий душ, о котором я уже упоминал. Было подглядывание и сравнение своего тела с телами других мальчиков. В таком учебном заведении, как и на любом судне, ничего похожего на интимность не существует. Мне довелось жить в трех разных общежитиях, так как нас, собственно говоря, все время переводили с места на место, и, конечно, нас не покидала надежда на обретение большего комфорта. Комфорт... Сейчас, вспоминая условия нашего проживания, кажется, что это слово звучит нелепо. Комфортом считалось, когда в комнате вместо шести двухъярусных кроватей стояло четыре. Это принципиальная разница В общежитии имелся один душ и несколько умывальников, которые выглядели как корытца для кормежки свиней, только с кранами. Кто-то из ребят чистил зубы, кто-то стирал носки, вода же стекала в один слив, находившийся в конце корытца. А за корытцем — при всех, занавеска отсутствовала — кто-то принимал холодный душ: теплая вода была редкостью. Помывка в душе тоже носила организованный характер. Воспитатель восклицал: «Душ!» — и каждый по очереди заходил в душ, с полотенцем, полностью обнаженным.
Дорота. По приказу.
Януш. По приказу. И этот приказной порядок был универсальным методом на все случаи жизни. Все мы относились к нему как к чему-то нормальному, само собой разумеющемуся — было и было. Однако из-за этого усиливалась тоска по дому. Но на втором или третьем году обучения мы тосковали
в самом начале, — человек ко всему приспосабливается. В училище оказались ребята из самых разных социальных слоев, воспитанные в разных материальных условиях: здесь был и ухоженный отпрыск одного из так называемых благородных варшавских домов, единственный сын в семье, и сын какого-то профессора, и я, сын рабочих. У каждого прежде была собственная комната, кровать, ванная и другие удобства. И вдруг все мы оказались в месте, лишенном всех этих вещей, — шок! Каждый тосковал по элементарным удобствам. А вместо этого со всех сторон получал удары. Это как во время поездки в отпуск, когда путешествуешь один — красиво, но тоскуешь. А тут мало того, что учеба была нелегкой, так еще существовала угроза со стороны старших ребят. Можно сказать, что у нас имела место типично армейская дедовщина, реализованная с гораздо большей скрупулезностью и изощренностью. И полное отсутствие интимности, к которому со временем приспосабливался каждый из нас.
Дорота. Ты ощутил на себе дедовщину?
Януш. Да, конечно.
Дорота. Это было вначале, когда ты только пришел?
Януш. Да, на первом году обучения. Сегодня повсюду говорят о дедовщине, на эту тему даже пишутся докторские диссертации. Вновь и вновь твердят о ее трагических результатах, об эмоциональном опустошении молодых людей, возвращающихся из армии, тех, кто оказался наименее устойчивым. В наше время дедовщина была своего рода церемониалом и наверняка не была столь жестокой, как в современной армии. Коты, или ученики первого года обучения, прекрасно знали, что должны будут отработать свое. Часто старшекурсники врывались в нашу комнату, кидали в умывальники, находившиеся здесь же, в комнате, свои носки и заставляли нас стирать их. Поскольку я хорошо учился, то с самого начала числился по части так называемых умственных работ. Моим обычным заданием было в течение одной ночи расчертить поля в ста тетрадках. Ведь тогда поля в тетрадках еще не печатали, их приходилось чертить самим. И я всю ночь корпел над полями для старшекурсников. Но я никому не стирал носков. Другая драматическая история: курсанта-первогодка приглашали в восьмиместную комнату курсанты третьего года обучения, и этот бедный парнишка должен был рассказывать им на ночь сказки, каждому свою. Ситуация скорее смешная, но именно такие тогда были отношения. Вскоре заметили, что душ — один на двести человек — часто ломается, и поэтому, например, первогодкам дозволялось пользоваться им лишь условно. «Старики» назначали дежурного, заданием которого было разбирать душ. Он должен был бежать и складывать все эти трубки. А когда кто-то из «стариков» выкрикивал: «Душ!» -тот же дежурный должен был душ собрать, а потом еще и держать его. Такой вот идиотизм! Но каждый из нас знал, нужно потерпеть лишь десять месяцев, и тогда ты перестанешь быть котом, придут новички, и ты сможешь в свою очередь отыграться на них за все свои обиды. У меня лично не было потребности мстить. Я лишь хотел, чтобы время, когда я был котом, закончилось как можно быстрее. Вероятно, потому, что я всего лишь чертил поля, не так и много кстати. Надо мной посмеивались, обзывали умником и зубрилой, но на самом деле никто не обижал. Я тоже не считал это чем-то унизительным для себя.
Дорота. Влюблялся ли ты и в кого? Ведь вокруг были одни мужчины.
Януш. Да, в училище было только три преподавательницы-женщины и ни одной девушки.
Дорота.Среди курсантов?
Януш. Да, среди курсантов не было девушек. Подозреваю, что сегодня уполномоченный по правам человека сварганил бы из этого важное дело, которое раздули бы на страницах польских газет. Но тогда это было в порядке вещей. Существовало даже положение о том, что девочек в наше училище не принимают. В то же время преподаватели, вероятно, отдавали себе отчет в том, что мы, молодые парни, не сможем самостоятельно справиться с гормонами и что рано или поздно это приведет к какому-то агрессивному, а возможно, даже к не вполне адекватному поведению. Эта проблема касается и армии, и флота, и семинарий. Если мужчины все время находятся в обществе других мужчин, не встречая представительниц противоположного пола, это чревато. Поэтому время от времени для нас организовывались так называемые школьные вечера, которые не могли проходить в нашем общежитии из-за нехватки места. Нас приглашали в женские школы, такие как медицинский или экономический лицей. И никогда в общеобразовательные школы, главным образом из-за того, что нас считали «дурной» молодежью. Полагаю, что мы не были так уж дурны. Скорее мы были специфическими. Наше училище не подчинялось, как я уже упоминал, Министерству просвещения, и нас не касались его приказы. Мы находились в ведомстве Министерства морского транспорта, которое и организовало училище. И вот кому-то наверху в голову пришла идиотская мысль — разрешить в нашем училище курсантам третьего года обучения курить. Однако мало кто ориентировался, кто из нас третьекурсник, а кто нет, так что на самом деле курили все, и преподаватели, в общем, к этому относились терпимо. Специфическим был и наш язык. После училища мне казалось, что слово «курва» — самое что ни на есть обычное и не пользуются им исключительно иностранцы. Таким образом, специфические инструкции, которые касались только нас, наш специфический язык и, наверное, что-то еще — явно не нравилось в других школах. Так, девочкам из общеобразовательной школы в Колобжеге (ведь дело происходило именно в Колобжеге) было запрещено дружить с ребятами из нашего училища. Однако мы тем не менее поддерживали контакты с девушками, которые всегда казались мне совершенно сказочными, хрупкими существами. Они приходили, говорили сверхъестественными, тихими голосами, хлопали ресницами и улыбались. Были существами с другой планеты. И я видел, как их присутствие воздействовало на моих товарищей. Видел метаморфозу в их поведении. Внезапно эти суровые и сухие типы начинали иначе выражаться. То были времена, когда даже в таком заведении, как наше, мужчины старались при женщинах не материться. Сегодня дело обстоит иначе, чего, впрочем, я не понимаю. В течение семи лет я учил студентов в Слупске и порой, бывая у них в кампусе, прислушивался к разговорам девушек-студенток. Немыслимо! Хотя к мату я отношусь довольно спокойно, но тот факт, что матерные слова произносит женщина, притом в ситуациях, этого не требующих, для меня неприемлем. Понимаю, иногда можно употребить крепкое словцо, представляющее собой яркое выражение эмоций, потому что это позволяет разрядить агрессию, подчеркнуть что-то важное и, следовательно, порой бывает просто необходимо. Если же женщина использует мат как способ общения...
Дорога....как вставку, междометие...
Януш.Лично я не могу с этим смириться. Я был чрезвычайно робким парнем до третьего курса. Мне казалось, что у меня девичий облик и ни одна девушка не обратит внимания на невысокого невзрачного мальчика с кудряшками. Я никогда не верил, что рядом с моими высокими и хорошо сложенными товарищами, обладателями усов и щетины на лице, у меня есть какие-либо шансы оказаться замеченным. Я очень сильно переживал неудачи, что, впрочем, осталось актуальным и поныне. Я не хотел проигрывать. Не хотел испытывать разочарование и потому даже не пытался завязывать отношения с девушками.
Весь вечер я мог простоять у стены или просидеть на стуле, глядя на девушку, очаровавшую меня. Иногда она глядела на меня в ответ с удивлением и, может быть, даже хотела подойти, но в то время было не принято, чтобы девочки подходили к мальчикам первыми. Мне снова не хватало смелости, и вечер заканчивался тем, что я уходил, унося с собой лишь мечты. Тогда-то я и начал читать поэзию и заучивать стихи. В поэзии я находил утешение, давал выход своим эмоциям. Это привело к тому, что я впал в поэтическое состояние, предался мечтам и в итоге стал объектом для шуток моих товарищей. Сегодня, наверное, трудно себе это представить, но в нашем училище увлекаться поэзией было чудачеством. В учебном заведении со столь очевидным мужским профилем все, что не было связано с физической силой, с веселыми розыгрышами или с интересом к типично морским занятиям, таким как наука сигнализации, азбука Морзе, было чудачеством. А я в этих занятиях, типичных для нашего училища, бил рекорды. Несмотря на это, я занимался еще и совершенно странными вещами, которые моими товарищами рассматривались как проявление психического заболевания. Поэзия стала моим собственным рецептом для преодоления переживаний и огорчений. А ведь я мог подойти к той девушке и познакомиться с ней. Но тогда я совершенно не верил в себя и в то, что могу привлечь чье-то внимание. Я был убежден, что девочек привлекает только физическая сила. И потому до третьего курса, до африканского рейса, из которого я вернулся выросшим, окрепшим и более мужественным, девушки были для меня табу. Они существовали только в моих мечтах, и только в мечтах я разговаривал с ними. Сегодня я знаю, что если бы какая-нибудь из девушек уделила мне минуту и захотела бы меня выслушать, то все было бы иначе. Возможно, имелся даже шанс для настоящих отношений, так как я сильно отличался от своих товарищей по училищу, которых не всегда понимал. Для старшекурсников, встречающихся с девушками, физическая сторона отношений была важнее всего. Довольно часто мне приходилось уходить в кино. Наверное, тогда дело доходило и до первых сексуальных контактов. Я же никак не мог понять, как можно пережить нечто подобное с одной девушкой, а уже на следующем вечере заигрывать с другой. Такое поведение казалось мне очень жестоким, ведь та предыдущая девушка могла быть на этом же вечере; мне было стыдно за ребят. Не раз видел я в глазах девушек печаль и страдание. Вот он, жестокий мир жестоких молодых мужчин! Было и несколько робких ребят вроде меня. Из-за отсутствия интереса со стороны девушек некоторые из нас замыкались в себе. Я же отличался от остальных тем, что хотел разговаривать. Однако впервые решился познакомиться с девушкой только на четвертом году обучения. В возрасте семнадцати лет я влюбился в девушку из Торуни, откуда сам родом.
Дорота.Как ты познакомился с ней? Когда был дома?
Януш.Да, мы познакомились благодаря моему кузену, который учился в торуньской школе. Форма и профессия моряка-рыболова придавали мне известную привлекательность.
Дорота.Ну конечно же, это ведь так романтично.
Януш.Да. Она была брюнеткой с короткими волосами, но выглядела по-девичьи мило. Когда она смеялась, мне казалось, будто колокольчик звонит. Она была нежной и улыбчивой. Ее звали Мария, и я влюбился в нее. Она тоже что-то чувствовала ко мне, и мы дали слово, что будем «ходить» друг с другом. Так это тогда называлось, когда девушка с парнем начинали встречаться.
Дорота.Что — встречаться на расстоянии?
Януш.Вот именно, в этом-то вся проблема. Влюбленные склонны верить, что будут ждать друг друга. Мне казалось, что если я могу любить на расстоянии свою мать, то смогу любить и другую женщину. И не видел в этом никакой проблемы.
Дорота.А она тоже так думала?
Януш.Так мне казалось тогда, после наивных обещаний, которые мы давали, убеждая друг друга, что до сочельника осталось всего лишь три месяца. Такие интервалы назначались между встречами. У нас не было денег на частые приезды, и мы могли встречаться лишь по праздникам. Однако я изо всех сил стремился, чтобы наши встречи были чаще. Дорога домой по маршруту Варшава—Колобжег в вагоне, полном пьяных солдат, занимала десять часов. Но я проделал ее не раз, чтобы провести с Марией хотя бы несколько часов, а уже к понедельнику вернуться на занятия в училище. К сожалению, оказалось, что к этой любви на расстоянии я отнесся более серьезно, чем она. Для меня это был удобный союз: я очень много занимался, а наши отношения отнимали у меня совсем немного времени, мне даже не надо было ходить на свидания (смеется).И по сей день мои связи с женщинами на расстоянии намного.крепче. Это, наверное, очень эгоистично, но для меня это важно, что они не крадут у меня времени, которое я предназначаю для реализации собственных планов. А тогда у меня была девушка, которую я любил, по крайней мере, мне казалось, что я был влюблен. Я знал, что где-то кто-то ждет меня, но в то же время у меня оставалось время и для достижения наилучших результатов в учебе, и для того, чтобы делать все, что мне захочется. Уже тогда я увлекался физикой. Но Мария не была готова к отношениям на расстоянии и, бросив меня, познакомилась с другим парнем. Я переживал это расставание очень болезненно. Время влюбленности было необыкновенным, до сих пор я помню, как однажды губами коснулся ее груди через толстый синий свитер, пахнущий стиральным порошком «Ы». Этот поцелуй был очень робким. Но таким чудесным.
Дорота.А письма вы писали друг другу?
Януш. Она писала мне прекраснейшие письма, которые сами по себе были настоящей поэзией. Переписывала для меня томики стихов. Это были не только стихи Посвятовской или Павликовской1, что могло бы показаться слишком тривиальным. Оставляла отпечаток помады на письмах, каждое из которых насчитывало страниц по одиннадцать. Она была необыкновенно впечатлительной. И в то же время исключительно красивой, а значит, представляла собой объект воздыханий других парней, живших по соседству. Я же был далеко, а если ты не рядом, то зачастую ты не прав... даже когда ты прав. Так уж повелось. Думаю, что нашу влюбленность погубило расстояние. Приехав однажды домой, я узнал, что она проводит время с другим, я страшно переживал из-за этого. Моя мама тоже полюбила ее, как и я. Моя мама любила все, что любил я, из принципа. Она так сильно любила меня, что, когда я начал встречаться с Марией, очень обрадовалась моей влюбленности. Но может, это было просто проявление эгоизма с ее стороны, ведь она знала, что я буду чаще приезжать (смеется).Мария, даже после разрыва со мной, навещала мою маму, так сильно они подружились. Они долго поддерживали общение, что позднее причиняло мне боль, поскольку я чувствовал себя обманутым, раненым, измученным. Это Мария так меня измучила. Я был верен и предан ей, а она оставила меня ради другого. Впервые со мной произошло нечто подобное, впервые я почувствовал себя брошенным. Я стремился к тому, чтобы во всем быть самым лучшим, а тут неожиданно со мной происходит такое. Как она могла променять меня на другого?
Дорота.Это катастрофа.
Януш.Да, катастрофа. Она не просто бросила меня, но еще и предала. Одновременно со мной у нее был какой-то
парень, мне это стало известно в один из моих очередных приездов. Дело дошло до очной ставки, в ходе которой она призналась, что все обстоит именно так и что практически мы расстались, хотя она и не сказала мне об этом. Случилось это перед Рождеством, так как я приезжал домой только по случаю праздников, таких как Рождество или Пасха. Для меня было ужасно гнетущим и удручающим сознавать, что вот я уеду и уже никто не будет меня ждать. Мне кажется, что эти несчастные любови помнятся лучше, чем счастливые. Быть может, это объясняет человеческую склонность бросаться с головой в самые трудные и болезненные связи с известной долей мазохизма Если бы мы не страдали, то, вероятно, не чувствовали бы, что любим. Возвращаясь же к рассказу о Марии, полага-гаю, связь с ней была классическим тому примером. Благодаря полученному опыту я стал читать еще больше поэзии и очень часто плакал. Разумеется, я не мог показать своих чувств и открыться товарищам, потому что если бы они узнали, что меня «бросила баба», то сочли бы это крайне странным. Совсем недавно в Торуни, когда я уже обрел популярность, произошла наша встреча. Обо мне были опубликованы какие-то статьи, я стал известным и однажды подписывал книгу на встрече с читателями, организованной в Торуни. И на эту встречу в книжном магазине «Матрас» пришла она...