Арка святой Анны

Алмейда Гаррет Жуан Батиста де

Васко, упивавшийся созерцанием своего любимого гнедого, до этого мгновения не замечал странного пажа, который держал поводья. То была старая-престарая старуха, еще более ветхая, чем ее залатанная накидка, иссохшая, согбенная, голову ее прикрывал огромный капюшон, ниспадавший ей на спину и похожий на траурный убор, она опиралась на посох, скрюченный и корявый, подобно ей самой; сущая ведьма, кожа да кости, о мясе можно не упоминать, его и в помине не было.

— Да, да, — прошамкала старуха, — отпущу я поводья, передам их тому, кто так отменно владеет ими и правит конем! Благослови его бог! И что за славный молодчик у нас предводителем!

Едва произнесла старуха первые слова, как добрый наш студент, оцепенев, словно

во власти внезапного изумления, устремил на нее испуганный взор — и он уже не видел более гнедого, не видел ничего вокруг.

— Примите же, примите поводья, — молвила старуха с особенною, многозначительной интонацией, как бы призывавшей юношу взять себя в руки. — Берите поводья, и в путь, уже пора.

Никто не заметил этого мгновения близости меж старой нищенкой и предводителем мятежа. Васко действительно овладел собою, вскочил на коня и, возглавив свою рать, не очень-то умело соблюдавшую строй, двинулся к старинным строениям Сената града Порто.

— Буди благословен ты сам и да будет благословен путь твой, — прошептала старуха ему вослед, — ибо ты наполняешь светом и ликованьем очи той, что вскормила тебя!

Затерявшись в толпе, она исчезла в каком-то неприметном переулке, и мне неведомо, куда она делась, ибо никто больше не видел ее.

Глава XXVI. А Аниньяс?

А Аниньяс? А бедняжка Аниньяс, брошенная в темницу? Что с нею сталось, сеньор сочинитель? Разве можно на такое долгое время оставлять в мерзком тюремном застенке юную красавицу, да к тому столь располагающую к себе, столь добронравную, подружку нашей Жертрудес, одним словом, Елену сей Трои,^{146} из-за похищения коей непобедимый град наш уже пылает в огне мятежа, чуть ли не гражданской войны? Проходят главы и главы — одна короче другой, это верно, но их немало, — а беспечный летописец ни слова о том, что с нею сталось.

Отвечаю, друг-читатель: вина не моя. Сервантес не мог отвечать за оплошности и промахи Сида Ахмета Бен-инхали.^{147} Если Дульсинея заколдована небрежно, и мы то видим, как гарцует она на ослице по тобосским полям, то разгуливает со своими прислужницами по прелестным садам пещеры Монтесиноса; если наш приятель Санчо появляется верхом на сером, которого двумя страницами раньше таким прехитрым способом выкрал из-под него честный Хинес де Пасамонте, — то повинен в этих ляпсусах мавр-летописец, а не христианин, издавший его сочинения.

То же самое происходит и со мной, когда тружусь я над сей правдивой повестью. Кое-что переписываю без изменений, кое-что перевожу — в зависимости от того, насколько устарел язык бесценного манускрипта, каковой посчастливилось мне найти. И если случается мне вставить собственное суждение или размышление в виде комментария к событиям, то я ни разу не позволил себе изменить последовательность повествования и неотступно соблюдаю ту, которую избрал высокомудрый Сверчок, коему обязаны мы этими несравненными летописями, прославляющими и возвеличивающими наш град и историю Сената его и народа.

Итак, пусть красавица Аниньяс наберется терпения, и пусть наберется терпения благосклонный читатель, ибо, прежде чем отодвинуть засовы и отпереть замки епископской темницы, нам придется снова подняться по дворцовым лестницам, проследовать по длинной анфиладе покоев и снова войти в тот таинственный и укромный кабинет, где недавно у нас на глазах надменный властитель нашего края облачался в пурпур и горностай, украшая свою особу пышными эмблемами духовной и феодальной власти.

Торжественное богослужение в старинной часовне святого Марка в Гайе, на другом

берегу реки, завершилось еще до той поры, когда на улице Святой Анны и на соседствующей с ней улице Баньярия разыгрались шумные события, описанные в предыдущих главах; и каноники, капелланы, певчие, священнослужители всех разрядов, кто как мог, но уже не в процессии, возвращались в город. Они не стали дожидаться обеда, который должны были предложить им власти нового города, если не в силу письменного договора, то во исполнение давно установившегося обычая и правила; за сей обед клирики платили заранее тем, что помавали кадилом и распевали «Люди добрые, люди добрые», как уже упоминалось в первой части нашей истории, где я сообщил также, что этот обряд дожил до нашего времени. Так вот на сей раз люди добрые из нового города или Вила-Новы должны были съесть сами и мелкую треску, и камбалу, ибо ни один певчий, ни даже жезлоносец капитула не пожелал оказать им честь и разделить с ними трапезу после молебна: в такой растерянности все они пребывали и так спешили укрыться по домам.

Епископ отбыл одним из первых. Восседая на белом муле, накрытом роскошной попоной алого бархата с золотыми позументами и бахромой, в сопровождении своего коменданта, который ехал справа от прелата, а также многочисленной свиты, в которую по преимуществу входили приближенные, состоявшие при нем, когда он был еще мирянином, причем все эти люди были вооружены, да и сам епископ тоже — грозный и могущественный сеньор вступил в свой добрый город Порто, каковой покинул незадолго до того пастырем душ и апостольским прелатом. Он перебрался через реку в большой лодке, именуемой «Соборною», поднялся на холм, где стоял дворец, повелел коменданту вооружить ратников и держать их наготове, но без лишнего шума и так, чтоб о том не проведали в городе; а сам вернулся к себе в кабинет.

— Позовите ко мне Аррифану; как только Васко вернется, доложить мне, а покуда всем удалиться. Перо Пес, вы останетесь.

Так повелел епископ, войдя к себе в кабинет; и все поступили согласно его повелению.

Вот челядинцы вышли. Князь церкви остался наедине со своим премьер-министром в ожидании своего главного советника. Епископ с виду весел и в хорошем расположении духа, Перо Пес не так печален, как нынче утром. На разбойничьей физиономии министра даже виднеется некое подобие улыбки; улыбка, правда, натужная, как всегда, и губы мерзко кривятся… но этой физиономии не дано улыбаться по-иному.

— Стало быть, — молвил хозяин, откидываясь непринужденно на высокую спинку удобного кресла… настолько удобного, насколько могло быть таковым кресло в четырнадцатом веке, — стало быть, ты опомнился, Перо Пес, страх твой пошел на убыль?

— Сейчас полегчало, черный люд притих. А как было разъярился!

— Так ведь ты куснул первым!

— Куснуть-то, может, и куснул, но ежели их разъярил я, то поначалу кто-то меня самого разъярил.

— Не заговаривайся, Перо. Ты, видно, еще того не знаешь, бывают такие свирепые и хищные твари, таких подлых кровей, такого мерзкого нрава, что от собственной злобы впадают в бешенство и в ярость, хоть не коснулись их клыки другого какого-то зверя.

— Гм!

— Гм! Вот-вот: рычишь, словно старый шелудивый кобель, маешься от собственной ядовитой злобы. Верно, когда я прикажу тебе «хватай», ты хватаешь, на то и пес ты, для того я тебя и купил. Но я ведь тебе не приказываю: «Рви, грызи, терзай!», а действуешь ты именно так. И действуешь так на собственный страх и риск, повинуясь побуждениям своей подлой и гнусной природы, а с нею никогда не мог я сладить ни ученьем, ни приказом. И заметь, я сказал — «на твой собственный страх и риск». «Риск», Перо Пес, так я сказал; и хочу, чтобы знал ты: больше не буду я вызволять тебя из рук простонародья, как вызволил нынче. В следующий раз сам с ними толкуй. Пусть вздернут тебя на виселицу, раз уж так им хочется, а меня пусть оставят в покое.