Арка святой Анны
Шрифт:
— Откуда мне знать, Гарсия? Но кем-нибудь да станем. Уж так потрудились…
— Не знаю, не знаю… Замешаешься в такое дело, а выгода…
— Достанется тем, кто придут потом. Так всегда было и, думается мне, будет впредь. Поглядим.
— Человече, но тем не менее, на нашей стороне правда.
— И справедливость.
— Стало быть, вперед. И бог нам поможет.
Глава XXXV. Заседание открыто
Уже перевалило за полночь, когда с высокой звонницы собора зазвучал медлительно, торжественно и размеренно могучий голос самого большого колокола, в
Все те из горожан, кто не участвовали в мятеже, сбежались к собору на звон освященной бронзы, которая словно возвещала городу: «Приходите, все приходите — и великие события узрите».
И верно, спустя недолгое время и мятежники, и мирные жители, вооруженные и безоружные, — все жители Порто уже толпились на площади перед собором и заполняли прилежащие улицы, переулки и проулки. Ночь была погожая, но безлунная, и высокие узкие соборные окна уже являли взорам многоцветные стекла своих витражей, ибо внутри собора зажигались свечи, и уже вырисовывались понемногу там — святой в митре и с посохом, тут — головка серафима меж двумя крылышками, здесь эпизод из Священного писания, еще где-то — легенда из Flos Sanctorum. [38] {182} К этим предвозвестиям чего-то неожиданного, торжественного и весьма важного не замедлили присоединиться звуки органа, сначала зазвучали верхние регистры, потом и остальные во всем великолепии своем и проникновенности.
38
Цвет святых (лат.).
Затем врата растворились настежь, поток света хлынул из святых приделов и залил всю площадь, кишевшую народом. И толпа ринулась во храм, заполнила необыкновенно вместительные просторные нефы, забив их до отказа; свободными остались только главный придел да хоры, ибо их защищали высокие решетки, отделяя от остальной части собора.
Зрелище было великолепное, оно могло бы привлечь толпы само по себе, даже если отвлечься от того, что в соборе предстояло обсудить вопрос, представлявший для народа величайшую важность. Каноники в своих пелеринах восседали в креслах капитула; епископ, сменив боевые доспехи мирянина на священный пурпур, шлем — на митру, а меч на золотой посох, казался, — в древнем, гомеровском смысле этих слов — «пастырем народов», что оставил на поле боя воинское свое снаряжение и является во храме облаченный в жреческие ризы, дабы отслужить службу на алтаре своего бога.
Но бог, которому должен служить епископ, есть бог мира и милосердия, он велит, чтобы даже невинные руки были омыты, прежде чем подступят к алтарям его те, кто к нему приходят. Как же примет он из окровавленных дланей грешного своего понтифика жертву, которая, согласно его учению, приносится без пролитья крови, которую позволено приносить, лишь когда сердце очищено от всяческой гордыни, скорбно, смиренно и чуждо каких-либо недобрых мыслей.
И, однако же, он восседал на престоле, этот епископ, во всем великолепии своей мирской и духовной власти, в окружении своих клириков и служителей, своих должностных лиц, и церковных, и мирских: справа от него был архидиакон, хранитель его посоха, слева дворцовый комендант, хранитель его крепости, ибо епископ был одновременно сеньором и апостолом, одновременно пастухом и свежевателем овец своих — омерзительная аномалия варварских веков, придавшая столько блеску церкви, отнявшая столько света у веры!
На главном алтаре, украшенном росписью в византийском вкусе с изображением Богоматери, покровительницы нашего города, лежала раскрытая книга, большая, с золоченым обрезом, с ярко раскрашенными миниатюрами, с готическими буквицами, перевитыми затейливыми арабесками. То было Евангелие. Книга покоилась на златопарчевой подушке.
В нижней части хоров, около решетки, сидели на табуретах городские судьи и выборные, а также судьи епископского суда и архидиакон Оливейраский,
Все безмолвствовали, ожидая в торжественной тишине, когда откроется это важное и торжественное собеседование, долженствовавшее решить участь второго города в королевстве и самого свободного и независимого по характеру и наклонностям жителей: останется ли он феодом епископа и капитула или вернет себе вольности свободного королевского города, коих лишился по милости доны Терезы и коих жаждал все более и более, томясь под тяжким гнетом церковной власти.
Народ, которому величественность католических обрядов внушала почтение и сдержанность, при виде своего епископа во всем жреческом благолепии чувствовал, как идут на убыль гнев и ожесточение, еще недавно побудившие его напасть на дворец собственного сеньора. Перо Пса в соборе не было, но Васко, предводитель, избранный простолюдинами, и Пайо Гутеррес, клирик, любимый и почитаемый ими, были оба здесь, участвовали в конклаве, который должен был рассмотреть дела, столь важные для народа. Люди отдыхали, и люди надеялись: стало быть, проделано полпути к тому, чтобы самые ожесточенные страсти приутихли.
Да и облик прелата уже не являл того вызывающего высокомерия, не дышал той привычною презрительностью и равнодушною надменностью, которые всего более усугубляли неприязнь к нему со стороны горожан. Седина бороды его казалась белее и почтеннее, морщины, бороздившие чело, глубже, блеск в глазах пригас, а выражение их смягчилось, во всей осанке было меньше спеси и кичливости, он казался более удрученным и, в сущности, более достойным приязни, более подходящим для роли человека, вознесенного на вершину церковных почестей.
Епископ чуть понурил голову, но не сводил глаз с одного из присутствовавших, к которому взгляд его словно приковался: то был вожак народа, нарядно одетый и юный трибун; он сидел в торжественной позе, сжимая в левой руке свою хоругвь, а правую руку держа на груди, и напоминал изваяние святого покровителя Англии,{183} который впоследствии стал также и покровителем Португалии, когда ненависть к Испании побудила наших соотечественников сместить дона Сантъяго — святого Иакова — с прежнего его поста, ибо, оказывая помощь нашему королевству, он в то же время оказывал помощь Кастилии, а позже стал покровителем и всех испанских земель; добрый святой думать не думал, что его когда-нибудь спихнут с этого места.
Итак, епископ не сводил глаз с юноши, и, казалось, ничто более не занимало его.
Немалое время длилось безмолвие, длилось ожидание; почувствовалось, что нетерпение уже всколыхнуло было собравшихся, и тут Пайо Гутеррес, который внимательно следил за происходящим и побаивался, как бы из-за какого-нибудь неосторожного поступка не пошли прахом надежды на мирное окончание дела, казавшееся столь досягаемым, встал, вышел на середину хоров, преклонил колени пред алтарем Приснодевы и отвесил низкий поклон, затем, поднявшись с колен, поклонился епископу и членам капитула, сидевшим по обе стороны от прелата, и, повернувшись к епископскому престолу, заговорил;
— Коли дозволите вы мне, сеньор мой и прелат, изложу я почтенным участникам сего собрания немаловажное дело, каковое привело всех нас сюда; дело это трудное, и никто более, чем я, не желал бы, чтобы трудности сии разрешились должным образом, ибо хоть я и признаю целиком и полностью, что жалобы народа на учиненные ему обиды обоснованы, хотелось бы мне, чтобы сии обиды удовлетворены были без ущерба для достоинства святой церкви, без погибели чьей-либо жизни, чести, имущества, а также… ежели сие оказалось бы возможным… чтобы не пришлось обращаться к высшей власти — власти короля, к коему все мы обязаны питать почтительные и верноподданнические чувства вассалов, но опеку свою… да будет мне дозволено сказать это, ибо я верен долгу и откровенен… но опеку свою по отношению и к церкви, и к народу монархи по обычаю своему всегда оказывают таким образом, что опекаемым приходится платить дорогою ценой.