Арманд и Крупская: женщины вождя
Шрифт:
Насчет того, что после смерти вождя партийцы «подтянутся», «сомкнутся» и начнут «дружнее работать», дочь Инессы Федоровны сильно ошибалась. Из прекрасного германского далека, наверное, трудно было увидеть, что уже в последние месяцы жизни Ленина в партийной верхушке началась напряженная борьба за власть. В эту борьбу предстояло быть втянутой и Крупской. Поддержка вдовой Ленина одной из враждующих фракций стала определенным политическим капиталом. Тем самым соответствующая группировка как бы освящала свою деятельность именем Ильича. Надежда Константиновна превращалась в символическую фигуру хранительницы ленинских заветов.
Последние месяцы жизни Ленина были омрачены для Крупской еще и сознанием того, что муж ее все-таки не любит. Даже окружающие подметили, что Ильич особенно радовался появлению Марии Ильиничны, а присутствие Надежды Константиновны его порой раздражало. Хотя Ленин, ценя самоотверженную преданность жены,
Надежда Константиновна постепенно оправлялась от пережитого потрясения. Сотрудница наркомата просвещения А. И. Радченко 3 февраля записала в дневнике: «Сегодня Надежда Константиновна впервые после смерти Ленина пришла на заседание Наркомпроса. Похудела донельзя за это время — какая-то тень. Ей, видно, было очень тяжело от соболезнующих взглядов украдкой». А Варя Арманд вспоминала: «Надежда Константиновна, чтобы не оставаться наедине с непоправимым горем, с головой ушла в партийные дела и работу в Наркомпросе».
Крупская 14 июня 1924 года писала Варе, отдыхавшей после воспаления легких в Сууксу: «Я живу по-прежнему: была на своей излюбленной Прохоровке, на Государственной мануфактуре, на фабрике Ливерса — околачивалась там, даже младенца октябрила (речь идет об октябринах — введенном большевиками обряде, пародирующем крещение; плодом этого обряда стали многочисленные в 20-е годы Индустрины, Вилены, Октябрины и даже Трактора. — Б. С.). Очень я люблю на фабриках бывать. Ну и у молодежи была, старалась — на рабфаке Покровского, в 1-м МГУ, у тимирязевцев, — доклады по работе в деревне делала. Еще по ликвидации безграмотности. Поеду еще в Тверь, Ярославль, Иваново-Вознесенск. На отдых не поеду, но дня три в неделю буду проводить в Горках, была уже на прошлой неделе, еду сегодня. Там писать лучше. Маняша (М. И. Ульянова. — Б. С.)все прихварывает. Сегодня напускают на меня тоже докторов, но я согласна только пить какую угодно мерзопакость, но режиму ихнему подчиняться не стану, наперед говорю… Я сейчас специализировалась на работе в деревне, и меня запрягают во всякие комиссии по работе в деревне, работы все прибывает. Поэтому не бываю и в Институте Ленина… У меня теперь много новых карточек Владимира Ильича».
Всю оставшуюся жизнь Надежда Константиновна писала мемуары о Ленине. Но не это отнимало основную массу времени. Крупскую все больше засасывало бюрократическое болото. Что, спрашивается, понимала она в жизни российской деревни, которую знала только по безбедной ссыльной жизни в богатом Шушенском? И много ли толку было от ее заседаний в бесчисленных комиссиях? Позднее, в сентябре 1929 года, выступая на партконференции Бауманского района Москвы, Надежда Константиновна нарисовала совершенно апокалиптическую картину: «Спишь, бывало, ночью и видишь: лежат перед тобой просвещенские дела, и кто-то их объедает. И это — Наркомфин. Следует только на месяц уехать — страх! — что-нибудь уже случилось. Приходится вести борьбу за каждый вопрос. Сейчас идет бешеная борьба за перестройку дела народного образования (эта борьба шла и в 1924 году, и в любом другом из 70 с лишним годов существования Советской власти, иначе, как через борьбу и перестройку, дело просвещения устраивать не умели. — Б. С.).Но мы одни — просвещенцы — сделать многое бессильны. У нас нет достаточной базы, нет достаточного внимания масс». Так и видишь кипы бумаг, пожираемых чудовищем Наркомфином! И в этом бумажном море Крупской предстояло плыть всю жизнь, читая массу входящих и исходящих, участвуя в бесчисленных заседаниях по согласованию проектов и программ. Хотя, конечно, до ленинского рекорда в 40 заседаний в день ей было далеко.
Еще в 1921 году в одной из статей Надежда Константиновна ратовала за внедрение в советских учреждениях применяемой на американских фабриках системы Тейлора. Эта система, как известно, заключается в целесообразном разделении труда и максимальной рационализации трудовых движений. Крупская наивно верила, что бюрократизм можно изжить — стоит только ввести рациональные методы управления: «Кто виноват тут — злые саботажники, старые чинушки, влезшие в наши комиссариаты, советские барышни? Нет, корень бюрократизма кроется не в злой воле тех или иных лиц, а в отсутствии умения планомерно
К чести Надежды Константиновны, она не стала объяснять рост бюрократизма происками врагов. Позднее, в 37-м, такое объяснение стало пропагандистским прикрытием репрессий против старых партийных кадров. Однако убеждение в том, что достаточно научить чиновников, как оптимальным образом раскладывать папки на столе и пользоваться арифмометром, и повысить уровень их сознательности, чтобы изжить бюрократизм, на поверку тоже оказалось мифом. На практике в сфере управления действует не система Тейлора, а закон Паркинсона — каждое учреждение стремится к увеличению своих штатов, независимо от увеличения или уменьшения своих функций. Реально уменьшает бюрократизм только уменьшение роли государства в жизни страны. Социализм же передает государству едва ли не все функции по регулированию экономики и общественной жизни. Поэтому в СССР рост бюрократизма был совершенно неизбежен. Никакие попытки ввести рациональные системы управления ограничить разрастание бюрократии не могли. И, как мы видели, Крупской в 29-м году ситуация в этом отношении не представлялась лучшей, чем в 21-м. Хотя, конечно, бюрократы всех уровней, от наркома до простого канцеляриста, стали грамотнее, и оргтехники в учреждениях прибавилось.
Но в середине 20-х годов Крупская гораздо больше внимания вынуждена была уделять не рационализации управленческого труда и педагогике, а политике. Сразу после первого приступа болезни вождя началась пока еще скрытая от глаз общественности борьба за ленинское наследство. И в этой борьбе Надежде Константиновне предстояло определить свое место.
Из членов Политбюро в личном плане наиболее близки Ленину, а значит, и Крупской, были Зиновьев и Каменев. С ними Владимира Ильича и Надежду Константиновну связывало многолетнее совместное пребывание в эмиграции. Однако третий и главный член триумвирата — генсек Сталин симпатий у Крупской не вызывал. А после декабрьского инцидента отношения у них вообще были довольно натянутыми, хотя формально корректными.
С другой стороны, Надежда Константиновна не могла не знать, что в последние месяцы своей сознательной жизни Ленин, до того, как лишился способности излагать свои мысли, сблизился с Троцким и поддерживал его против Сталина. В первые недели после смерти мужа Крупская попыталась установить с Львом Давидовичем более тесный контакт, чем прежде. Так, 29 января 1924 года она направила Троцкому письмо с приятным для его тщеславной натуры известием:
«Я пишу, чтобы рассказать Вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том месте, где вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушал очень внимательно, потом еще раз просматривал сам. И вот еще что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у В. И. к вам тогда, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю вам, Лев Давыдович, сил, здоровья и крепко обнимаю».
Позднее Троцкий уже в эмиграции в одной из статей после ее смерти назвал Крупскую «искренней и деликатной женщиной», вероятно, имея в виду и это письмо. А в своих мемуарах так его прокомментировал: «Она брала две крайние точки связи с Лениным: октябрьский день 1902 года, когда я, после побега из Сибири, поднял Ленина ранним утром с его жесткой лондонской постели, и конец декабря 1923 года, когда Ленин дважды перечитывал мою оценку его жизненного дела».
Здесь имелось в виду следующее место из статьи Троцкого «О пятидесятилетием (Национальное в Ленине)», написанной в 1920 году: «Ленин отражает собой рабочий класс не только в его пролетарском настоящем, но и в его столь еще свежем крестьянском прошлом. У этого самого бесспорного из вождей пролетариата не только мужицкая внешность, но и крепкая мужицкая подоплека. Перед Смольным стоит памятник другому большому человеку мирового пролетариата: Маркс на камне, в черном сюртуке… Ленина даже мысленно никак не оденешь в черный сюртук. На некоторых портретах Маркс изображен с широко открытой крахмальной манишкой, на которой болтается что-то вроде монокля… Маркс родился и вырос на иной национально-культурной почве, дышал иной атмосферой, как и верхи немецкого рабочего класса своими корнями уходят не в мужицкую деревню, а в цеховое ремесло и в сложную городскую культуру средних веков». Вероятно, Ленину в конце жизни лестно сознавать, что он стоит вровень с Марксом, да еще и ближе по духу, чем основоположник учения, к простому народу».