Арманд и Крупская: женщины вождя
Шрифт:
Замечу, что тоска Крупской теперь уже не была связана с кампанией травли и изоляции, проводившейся во второй половине 20-х годов. Нет, она уже не была «персоной нон грата». Ей оказывали внешние знаки внимания. Например, в том же 31-м году, когда Крупская написала отчаянное письмо Лазуркиной, Надежду Константиновну избрали почетным академиком Академии Наук СССР, двумя годами раньше наградили орденом Трудового Красного Знамени. А в 1933 году удостоили высшей награды страны — орденом Ленина. Орден Ленина на груди его вдовы — это было символично. Превосходный сюжет для портретов, фотографий и плакатов. Но одиночество продолжало мучить Надежду Константиновну. С прежними друзьями из оппозиции пришлось порвать. Детей не было. Заново устроить личную жизнь она даже не пыталась. Понимала, что общественное мифологизированное сознание не может принять вдову обожествленного вождя как жену кого-нибудь другого из смертных.
И еще. Надежде Константиновне очень хотелось
И в работе Надежде Константиновне хотелось большего. Как мы увидим дальше, она, возможно, была не прочь занять пост наркома просвещения. Но главным для Крупской были все же воспоминания о Ленине, посвященные вождю книги и статьи, литературный памятник великому супругу, а заодно и себе. Хотя и писала одному из рецензентов своей книги: «О себе, как я думаю, мне писать в «воспоминаниях» надо было как можно меньше. Это обычный недостаток всех воспоминаний, что люди пишут в них больше всего о себе, мне хотелось не о себе писать, а об Ильиче, хотелось показать ту обстановку, в которой ему приходилось жить и работать. И что же мне писать о себе? Я крепко любила Ильича; то, что его волновало, волновало и меня; я старалась в меру своих сил и уменья помогать ему в работе, но я ведь рядовой работник. Чего тут писать?»
Надежда Константиновна понимала, что чрезмерное внимание в воспоминаниях о муже к ее собственной персоне вызовет у читателей только раздражение. Слишком несопоставимы их роли в русской революции. Гораздо важнее, что это ее воспоминания, ее Ильич, такой, каким только она его знала.
Но был один высокопоставленный читатель, которому мемуары Крупской не очень понравились. Этот читатель — Сталин. Ведь из воспоминаний Надежды Константиновны было видно, что Иосиф Виссарионович отнюдь не был самым близким к Ленину человеком, что опальные Зиновьев и Каменев не были такими уж плохими людьми и, во всяком случае, действительно были среди немногих ленинских друзей. Получалось, что многие события в истории партии происходили не так, как говорили о них их сталинские приближенные и сам всесильный генсек. И вот в начале мая 1934 года в «Правде» появилась довольно критическая рецензия на мемуары Крупской Петра Николаевича Поспелова. Этот человек пользовался покровительством Сталина. Через шесть лет Поспелов стал главным редактором «Правды». Но и тогда, в 34-м, было хорошо известно, что его рецензии нередко отражают точку зрения Хозяина. А. И. Радченко 9 мая записала в дневнике: «Что-то опять случилось. Как иначе объяснить странную рецензию в «Правде» на ее «Воспоминания»? — «Личные воспоминания о Ленине никакой цены не имеют. Крупская, собственно, никогда не стояла на ленинских, а разве только на плехановских позициях…» Это, несомненно, кем-то свыше инспирировано». Главный грех книги, по мнению рецензента, заключался в том, что «очень коротко перечисляются встречи Ленина со Сталиным». Здесь Поспелов говорил сущую правду, но исправить этот грех не было никакой возможности. Не выдумывать же дополнительно никогда не происходившие встречи Ильича и Кобы. Разве что пойти по пути, по которому под давлением редакторов уже в 60-е годы пошел в своих мемуарах маршал Жуков. Георгий Константинович вынужден был написать, что собирался как-то раз посоветоваться с полковником Брежневым, да того, к сожалению, на месте не оказалось: на Малую землю отправился. Так и представляешь себе, как Владимир Ильич спрашивает Надежду Константиновну: «Где же Коба? У меня очень срочный вопрос, только он может помочь». К счастью, до подобных культовых мифов вдова Ленина, в отличие от некоторых авторов фильмов и пьес о Сталине, не опустилась.
Как раз в мае 1934 года Крупская перенесла сложную операцию по поводу базедовой
И разрешение на переводы было дано. Разумеется, без санкции ЦК Крупская не могла сделать этого. Очевидно, Сталин сообразил, что воспоминания Крупской все же незаменимы при создании ленинского мифа. Ведь ее жизнь — это и была прежде всего забота о Ленине. Ни о чем другом Надежда Константиновна писать не хотела, да и не могла. И ни один мемуарист не сообщил столько подробностей о жизни вождя. Да и как-то неудобно было запрещать книгу ленинской вдовы. В конце концов, подходящие эпизоды всегда можно растиражировать в других изданиях, а на неудобные просто не обращать внимания.
Положение Крупской улучшилось примерно через год, когда Надежда Константиновна вновь начала публиковаться в «Правде». 23 августа 1935 года Сталин передал тогдашнему председателю Комиссии партийного контроля и будущему «стальному наркому» Николаю Ивановичу Ежову предложения Надежды Константиновны об организации школьного обучения взрослых, не получивших в свое время должного образования, и о публикации в «Правде» ее статьи на эту тему, а также об учреждении музея Ленина в Москве. В сопроводительной записке генсек особо подчеркивал: «Т. Крупская права по всем трем вопросам. Посылаю именно Вам это письмо потому, что у Вас обычно слово не расходится с делом и есть надежда, что мою просьбу выполните, вызовете т. Крупскую, побеседуете с ней и пр.» Ежов поручение выполнил, за что удостоился похвалы вождя, лично сделавшего замечания и дополнения к проекту ленинского музея.
С наркомом просвещения Андреем Сергеевичем Бубновым у Надежды Константиновны складывались не слишком теплые отношения. 5 июня 1937 года Крупская жаловалась в письме Сталину: «Власть наркома в наркомате безгранична. И не всякий нарком пользуется этой властью так, как надо… Но вот чего нельзя допускать — это превращения партии в простое орудие выполнения воли наркома. Нельзя, чтобы нарком грозил не только уволить с работы, но и исключить из партии. Это безмерно усиливает бюрократизм, подхалимство, и без того процветающие в наркомате. Нельзя, чтобы секретарь парткома был просто исполнитель воли наркома. Получается атмосфера подсиживания друг друга, сплетен, чтения в сердцах, получается безысходная склока. Я помню, как боролся всегда с атмосферой склоки Ильич. Это было в Сибири, в Лондоне.
По заданию наркома партком обслуживает и печать. Люди пишут псевдонимами, клевещут безответственно на работников. Так нельзя. Все это пагубно отражается на деле…
Другой вопрос — это недостаточно налажена борьба с бюрократизмом, не словесная борьба, а деловая… Перестройка работы идет медленно, часто очень поверхностно, больше говорят».
13 октября 1937 года Бубнов был снят с должности, а вскоре арестован и расстрелян как «враг народа». Не исключено, что письмо Крупской послужило поводом для смещения Андрея Сергеевича, но не стоит думать, что со стороны Надежды Константиновны это был скрытый донос на нелюбимого шефа с далеко идущим политическим расчетом. Конечно, Крупская желала ухода Бубнова из наркомата, возможно, даже надеялась занять его место, но не могла предполагать столь трагический исход. Тем более что принципиально Бубнов ничем не отличался от большинства наркомов, чувствуя себя в Наркомпросе царем, богом и воинским начальником. Не за бюрократизм же и поощрение подхалимажа его казнили, а в рамках проводимой Сталиным «смены караула», когда шел планомерный отстрел старых большевиков, которых в органах власти заменяли более молодые выдвиженцы, лично преданные генсеку. Крупскую же наркомом просвещения Сталин делать не стал — учитывал оппозиционное прошлое, преклонный возраст и плохое здоровье.
Надежда Константиновна еще раз обратилась с письмом к Сталину 7 марта 1938 года в связи с введением преподавания русского языка во всех школах советских республик: «Мы вводим обязательное обучение русскому языку во всем СССР. Это хорошо. Это послужит углублению дружбы народов. Но меня очень беспокоит, как мы это обучение будем проводить. Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм». Беспокоилась Крупская не зря. Очень скоро великорусский шовинизм показал ей рожки, и не где-нибудь, а в Политбюро.