Арманс
Шрифт:
Придя в себя, Октав ощутил пронизывающий холод. Он открыл глаза. Светало. Склонившись над ним, какой-то крестьянин старался привести его в чувство, поливая ледяной водой, которую он зачерпнул шапкой из бьющего неподалеку родника. Сперва Октав ничего не мог понять, мысли его путались. Он лежал на лесной прогалине у самого оврага. Огромные клубы тумана быстро скользили мимо него. Он не узнавал места, где находился.
Внезапно память его прояснилась, и в ней всплыли все его несчастья. От горя не умирают, иначе он умер бы в ту же секунду. У него вырвался вопль, испугавший крестьянина. Страх этого человека напомнил Октаву о его долге.
Крестьянин как будто не понял его слов.
— Если узнают, что я лишился чувств, надо мной будут смеяться, — повторил Октав.
— Так, так, теперь понял! — сказал крестьянин. — Уж будьте спокойны, я слова не пророню, из-за меня вы своего заклада не проиграете. Все-таки ваше счастье, что я шел мимо: у вас вид ни дать ни взять как у покойника.
Не слушая его. Октав смотрел на кошелек. Скорбь с новой силой овладела им: кошелек ему подарила Арманс. Октаву было приятно касаться пальцами маленьких стальных бусинок, украшавших темную материю.
Как только крестьянин ушел. Октав отломил тонкую ветку от каштана и вырыл ею ямку в земле. Он позволил себе поцеловать кошелек — дар Арманс — и потом зарыл его в том самом месте, где лишился сознания. «Это мой первый достойный поступок, — подумал он. — Прощай, прощай навеки, дорогая Арманс! Один бог ведает, как я тебя люблю».
ГЛАВА XVIII
На ее белоснежной груди блистает крест. Сын Иакова благоговейно коснулся бы его губами, а неверный преклонил бы перед ним колени.
Повинуясь бессознательному порыву, Октав быстро зашагал к замку. Он смутно чувствовал, что одинокие размышления губительны для него. Так как ему уже был ясен его долг, он надеялся найти в себе достаточно мужества, чтобы при любых обстоятельствах поступить, как подобает. Возвращение в замок было подсказано ему ужасом перед одиночеством, но себе он объяснил его так: если кто-нибудь из слуг случайно приедет из Парижа и расскажет, что Октав не ночевал на улице Сен-Доминик, г-жа де Маливер, узнав о странном поведении сына, очень встревожится.
До замка было довольно далеко. Шагая по лесу, Октав думал: «Вчера я видел здесь мальчиков, которые охотились на птиц. Если бы какой-нибудь ловкий мальчишка, стреляя из-за ограды, случайно попал в меня, совесть моя была бы спокойна. Господи! Каким счастьем было бы получить пулю в этот пылающий лоб! Как я перед смертью поблагодарил бы охотника, если бы только успел!»
Читатель видит, что в то утро Октав был словно помешанный. Сумасбродная надежда на то, что он будет убит рукой ребенка, заставила его замедлить шаг, а разум, полусознательно позволив эту маленькую слабость, отказался обсуждать правомерность такого поведения. Наконец Октав добрался до замка и через калитку вошел в сад. Первая, кого он увидел там, была Арманс. Он остолбенел, кровь застыла у него в жилах: он никак не предполагал, что так скоро встретится с нею. Стоило Арманс издали завидеть его, как она с улыбкой поспешила к нему навстречу. М-ль Зоилова была изящна и легка, точно птица.
«Я вижу ее в последний раз!» — сказал себе Октав, неотрывно глядя на Арманс. Он старался запечатлеть в памяти и ее широкую шляпу, и благородные очертания фигуры, и крупные локоны, которые, обрамляя щеки, создавали такой прелестный контраст с проницательными и вместе с тем кроткими глазами. Но чем ближе подходила Арманс к Октаву, тем серьезнее и озабоченнее становились ее глаза. Она почувствовала что-то зловещее в облике Октава, заметила, что одежда его насквозь промокла.
Дрожащим от волнения голосом она спросила:
— Что с вами, кузен?
Произнося эти простые слова, Арманс с трудом удерживала слезы — так странен был его вид.
— Мадмуазель, — ответил он ей ледяным тоном, — позвольте мне не придавать особого значения интересу, вызванному одним лишь желанием лишить меня всякой свободы. Да, я возвращаюсь из Парижа, и одежда моя промокла. Если это объяснение не удовлетворяет вашего любопытства, я могу дать более подробное...
Тут ему поневоле пришлось прервать свою жестокую речь. Арманс, смертельно побледнев, тщетно пыталась отойти от Октава. Она пошатывалась и, казалось, вот-вот упадет. Он подошел, чтобы она оперлась на его руку. Арманс посмотрела на него страдальческим и вместе с тем бессмысленным взглядом.
Октав довольно резко взял ее под руку и повел к замку. Но он чувствовал, что его силы тоже иссякают. Хотя он едва держался на ногах, все же у него достало мужества сказать:
— Я уезжаю, мне нужно надолго уехать в Америку. Я напишу оттуда. Попытайтесь утешить мою мать, я только на вас и надеюсь. Скажите ей — я непременно вернусь. Что касается наших отношений, мадмуазель, то всем якобы ясно, что я вас люблю, однако мне это совсем не ясно. К тому же мне кажется, старинная дружба, которая связывает нас, уже сама по себе исключает возможность зарождения любви. Мы слишком хорошо знаем друг друга для чувства, которое не может существовать без каких-то иллюзий.
В эту секунду Арманс почувствовала, что больше не в состоянии сделать ни шагу. Она шла, опустив глаза, но тут подняла их и посмотрела на Октава. Ее бледные дрожащие губы попытались что-то произнести. Она хотела прислониться к кадке с апельсинным деревцем, но не устояла на ногах, поскользнулась и, лишившись сознания, упала на землю.
Не пытаясь помочь ей, Октав неподвижно смотрел на нее: она лежала в глубоком обмороке, прекрасные глаза были полуоткрыты, очертания нежного рта хранили страдальческое выражение. Простое утреннее платье не скрывало редкого совершенства ее хрупкого тела. Октав заметил бриллиантовый крестик, который Арманс надела впервые.
В порыве слабости он взял ее за руку. Его философской решимости как не бывало. Заметив, что кадка скрывает его от обитателей замка, он опустился на колени возле Арманс и, покрывая поцелуями ее ледяную руку, прошептал: «Прости меня, мой ангел, никогда еще я тебя так не любил!»
Арманс пошевельнулась. Октав судорожным рывком поднялся с колен. Вскоре Арманс собралась с силами, и он повел ее к замку, не смея взглянуть ей в глаза. Октав горько упрекал себя в недостойной слабости: если Арманс ее заметила, то его жестокие слова теряли всякий смысл. Вернувшись в замок, Арманс немедленно заперлась у себя.