Арманс
Шрифт:
Эта жертва была ей мучительно тяжела: нужно было уничтожить последнее, что у нее оставалось от Октава; но такова была его воля. Обливаясь слезами, она начала переписывать письмо, но после каждой строчки останавливалась и покрывала его поцелуями. Наконец, набравшись мужества, она сожгла письмо на своем мраморном столике и благоговейно собрала пепел.
У кровати Октава плакал слуга, верный Ворепп. Вдруг он вспомнил, что его хозяин написал еще одно письмо: то было завещание. Оно заставило Арманс подумать о том, что не ей одной суждено горевать. Пора было ехать в Андильи и рассказать г-же де Маливер об Октаве. Она прошла мимо кровати раненого: его страшная бледность и неподвижность говорили, казалось, о приближении смерти, но все же он еще дышал. Оставить его на попечении слуг и срочно вызванного ею неопытного хирурга, жившего по соседству, было невыразимо трудно.
В Андильи Арманс встретила Долье. Он еще не видел г-жу де Маливер: Арманс забыла, что в это утро все общество отправилось на прогулку в замок Экуэн. Дамы долго не возвращались, и Долье успел рассказать Арманс все, чему был свидетелем; причина ссоры Октава с Креврошем была ему неизвестна
Наконец во дворе послышался конский топот. Долье решил уйти и явиться в замок, только если его пожелает видеть г-н де Маливер. Стараясь держаться возможно спокойнее, Арманс сообщила г-же де Маливер, что ее сын во время утренней прогулки упал с лошади и сломал правую руку. Но после второй же фразы она расплакалась, и эти слезы были опровержением всего ею сказанного.
Незачем говорить о том, в какое отчаяние пришла г-жа де Маливер. Бедный маркиз был совсем убит горем. Г-же де Бонниве, также очень опечаленной и решившей ехать в Париж вместе со всей семьей, не удалось вселить в него ни капли мужества. Г-жа д'Омаль, едва услышала о несчастье, велела запрягать и галопом помчалась к клишийской заставе. Она приехала на улицу Сен-Доминик задолго до семьи Октава, разузнала правду у слуги молодого человека и незаметно исчезла, как только карета г-жи де Маливер остановилась у ворот.
Хирурги заявили, что раненый очень слаб и его надо оберегать от всяких волнений. Г-жа де Маливер подошла к кровати сына так, чтобы он ее не видел.
Она немедленно вызвала своего друга, знаменитого хирурга Дюкерреля. В первый день этот опытный врач сказал, что можно надеяться на благополучный исход. Весь дом вздохнул с облегчением. Одна только Арманс, сразу павшая духом, уже ни на что не уповала. Октав не мог говорить с ней при стольких свидетелях, но один раз он попытался пожать ей руку.
На пятый день появились признаки столбняка. Октав дождался минуты, когда лихорадочный жар придал ему силы, и настойчиво попросил Дюкерреля не скрывать от него правды.
Хирург, человек мужественный, получивший на полях сражений не одну рану от казачьих пик, сказал:
— Сударь, не скрою, что положение ваше опасно, но на моей памяти немало больных выздоравливало от столбняка.
— А сколько умирало? — спросил Октав.
— Что ж, если вы хотите встретить смерть, как подобает мужчине, скажу прямо: можно поставить два против одного, что через три дня вы уже не будете страдать. Если вам нужно испросить у бога прощение грехов, сделайте это сейчас.
После слов Дюкерреля Октав некоторое время лежал в глубоком раздумье, но вскоре оно сменилось радостью, и на его губах появилась улыбка. Увидев ее, добряк Дюкеррель встревожился, решив, что у молодого человека начинается бред.
ГЛАВА XXIII
Tu sei un niento, о morte! Ma sarebbe mai dopo sceso il primo gradino della mia tomba, che mi verrebbe dato di veder la vita come ella `e realmente?
75
О смерть, ты ничто! Но будет ли мне дано увидеть жизнь такой, какая она есть, после того, как я спущусь на первую ступень моей гробницы?
До этого дня Арманс видела кузена только в присутствии его матери. После ухода хирурга г-же де Маливер показалось, что глаза Октава выражают настойчивое желание поговорить с м-ль Зоиловой. Она попросила племянницу заменить ее на минуту у постели сына, пока она напишет в соседней комнате спешное письмо.
Октав следил глазами за матерью и, как только она вышла, сказал:
— Дорогая Арманс, я скоро умру. У обреченных на смерть есть привилегии, поэтому вы не рассердитесь, если впервые в жизни я скажу вам: умирая, я люблю вас так же страстно, как любил всегда, и смерть мне сладка, потому что позволяет признаться вам в этом.
От волнения Арманс не могла произнести ни слова. Глаза ее наполнились слезами, но — странная вещь! — то были слезы счастья.
— Моя судьба связана с вашей самой нежной и преданной дружбой, — вымолвила она наконец.
— Понимаю, — сказал Октав, — и вдвойне рад смерти. Вы дарите мне дружбу, но сердце ваше принадлежит другому: тому счастливцу, которому вы обещали руку.
Октав произнес это с такой болью, что у Арманс не хватило сил терзать его в минуту прощания с жизнью.
— Нет, дорогой кузен, — возразила она, — я имею право чувствовать к вам только дружбу, но нет на земле человека, который был бы мне дороже вас.
— А ваше предполагаемое замужество? — спросил Октав.
— Это первая ложь, которую я позволила себе за всю мою жизнь, и я умоляю вас простить ее мне. У меня не было другого способа сопротивляться желанию госпожи де Маливер, подсказанному ее слишком хорошим отношением ко мне. Никогда я не буду ее дочерью, но и никогда не полюблю никого так, как люблю вас. Вам решать, кузен, хотите ли вы этой ценой сохранить мою дружбу.
— Если бы я остался жить, я был бы счастлив.
— Но я должна поставить вам еще одно условие: для того, чтобы я могла без угрызений совести наслаждаться счастьем полной откровенности с вами, обещайте мне, если небеса даруют нам вашу жизнь, никогда не заговаривать о женитьбе на мне.
— Какое странное условие! — воскликнул Октав. — А вы поклянетесь мне еще раз, что вы никого не любите?
— Клянусь, — со слезами на глазах произнесла Арманс, — что любила в жизни лишь Октава и что уже давно он мне дороже всех на свете. — Сказав это, она залилась румянцем и добавила: — Но я имею право питать к нему только дружеские чувства, поэтому, если он хочет заслужить мое доверие, пусть обещает мне ни при каких условиях, ни прямо, ни косвенно, не добиваться моей руки.
— Клянусь, — сказал бесконечно удивленный Октав. — Но, может быть, Арманс позволит мне говорить ей о моей любви?