Армия
Шрифт:
Я свою молодость провел на регбийном поле, начав играть еще за «младших юношей», и продолжил после армии во взрослом составе, так что могу сравнить детское регби со взрослым. Должен признаться, оно несравненно жестче. Мы в детской команде никогда не считали предосудительным наступить в общей свалке противнику на лицо, причем делали это намеренно, используя любую возможность, чтобы, мягко говоря, вывести из строя. Если бы кто-нибудь в тот момент, когда мы яростно входили в «схватку», брали в «коробочку», били шипами бутс по чему попало (и получали в ответ по тому же самому), если бы кто-нибудь сказал нам, что так недолго искалечить человека, мы бы остались к этим словам безучастны. Наоборот — стали бы бравировать, говоря, что регби — это мужской вид спорта и неженкам здесь не место. Был такой случай. Шла календарная встреча на первенстве города. «Четверти» организовали «мол», и мы, схватчики, неслись туда со всех ног, чтобы заменить их. Мне оставалось до места событий метров пятнадцать, когда я увидел, что игрок противника, пристроившийся к «молу», опасно для себя открылся, подставляя под удар почки. Я и теперь помню восторг, который испытал, мгновенно представив,
Мне впервые пришлось посмотреть «Чучело» в кинотеатре, заполненном школьниками средних классов. Учителя сразу нескольких школ решили, должно быть, организовать своим ученикам урок доброты, а скорее — в роно какому-то чиновнику пришла в голову эта блестящая идея. Как бы то ни было, но в кинотеатре из взрослых были только преподаватели да еще я, остальное — школьники. Той пытки мне никогда не забыть. С первых же кадров зал включился в происходящее на экране и стал весьма активно сопереживать героям фильма. Но не Чучелу с дедушкой, а вовсе даже наоборот — ее мучителям. Как они потешались над несчастной девчушкой, как увлеченно комментировали издевательства, чинимые ей одноклассниками! А когда в фильме детская стая зажгла тряпичное чучело, весь наш зал дружно захохотал, заулюлюкал и засвистел. Помню, мне стало по-настоящему страшно. Вы скажете, это чьи-то чужие дети? Не наши с вами? Может быть, из неблагополучных семей? Да нет! — наши. Просто они — дети, то есть уже почти люди, но еще почти животные.
Заявив о двух основополагающих принципах жизни солдатского социума нашей современной армии, мы уже можем, исходя из них, выстроить основные психологические доминанты этой среды. Поскольку она, среда, детская, то доминантами будут: жестокость, властность, психопатичность.
Сразу же нужно пояснить, что термин «психопатия» мы будем использовать в просторечном значении, чтобы не перегружать наш текст сложнопроизносимыми словами, требующими длительных пояснений. Просто надо иметь в виду, что тех, кого специалисты называют эксплозивными акцентуантами, в быту обычно именуют психопатами (в науке психопатиями называются несколько иные состояния).
Итак, жестокость, властность, психопатичность. О детской жестокости мы сказали, а что властность — разве она характерна для детей? Понаблюдайте за ребенком, выгуливающим собаку, в особенности щенка, и вопрос отпадет сам собой. Здесь нет компенсации: детям свойственна властность сама по себе, без какой-либо внешней мотивации. (Совсем не обязательно властность представлять в форме «тащить и не пущать», хотя именно она более всего свойственна армии; подросток, трогательно и нежно воркующий с малышом, тоже, как ни удивительно, демонстрирует властность, ведь в этот момент он играет роль взрослого.) Солдат, натерпевшийся от старослужащих в первый год своей службы, становится таким же уродом (не все, конечно, но многие) не из-за желания компенсировать принесенные им жертвы (в этом возрасте отрицательные эмоции быстро стираются из памяти и запечатленные в ней факты блекнут), а просто из жажды власти. Былые собственные страдания придают ему в этом уверенности, служат как бы моральным правом — я терпел, поэтому мне разрешено. Один весьма неглупый человек сказал как-то по другому поводу: «Походная койка вождя обходится народу значительно дороже, чем парчовое ложе императора». Бойся того, кто терпел.
Наконец — психопатичность (напомню — мы говорим об акцентуации). Дети — психопаты по определению, в этом проявляется незавершенность процесса формирования коры головного мозга. Надо свыкнуться с мыслью, что детей от взрослых отличают не только размеры и отсутствие жизненного опыта (есть немало детей с таким опытом, что никому не пожелаешь, тем не менее они остаются детьми), а гораздо большее — незрелость мозга. Импульсивная психопатия — это спонтанное предвозбуждение. Сейчас поясню.
В большинстве случаев эмоциональное возбуждение генерируется внешней средой, которая воздействует на людей совершенно одинаково, никого не выделяя. Но люди, оказавшиеся в одно время в одних и тех же напряженных обстоятельствах, возбуждаются по-разному. Например, я надумал проверить с этой позиции двух своих знакомых и для начала, отведя одного из них в сторонку, назвал его дураком. А в ответ услышал: «Сам такой» — типично адекватная реакция. Теперь я отозвал второго и повторил эксперимент, на что тут же получил палкой по голове — неадекватная. Один и тот же мотив вызвал у двух людей различное возбуждение.
Легкая возбудимость, неадекватность реакции, неустойчивость поведения — характерные черты большинства детей. Эти черты многократно усиливаются, когда ребенок попадает в стрессовое состояние. Первый год службы в армии представляет собой перманентный стресс. Психика молодого солдата постоянно находится в возбужденном состоянии, но вывести эмоции наружу парень не может по причинам, не требующим пояснений, и вынужден терпеть (лишнее доказательство того, что психопатия — как в бытовом, так и в научном значении этого термина — контролируема). Его сослуживец-«дед», тоже еще, по сути, ребенок, пребывает в ином положении: он может позволить своим эмоциям выплеснуться наружу и пользуется этой привилегией весьма охотно.
После трагедии с рядовым Сычевым представительная делегация Общественной палаты выехала на место, чтобы разобраться в причинах случившегося. Их сопровождала
К нам в часть как-то нагрянули родители одного салажонка. Я в то время служил уже третье полугодие и назывался «кандидатом» (в других частях этот статус именовался «черпаком», но у нас почему-то было не так). Роту построили в шеренги, перед нами стояли две заплаканные женщины, седой мужчина с бледным и растерянным лицом, тут же наливался соком замполит батальона и сверкал казацкими глазами ротный. Поначалу мы не могли взять в толк, что произошло, и лишь когда из строя вызвали молодого солдата, дело начало проясняться. Командир его отделения, старослужащий сержант дал этому парню выстирать свою форменную куртку (хэ-бэ). Через неделю к нам в казарму ворвался замполит, построил роту и орал не меньше часа, живописуя экзекуции, которые нас ждут. Оказалось, что мальчишка, прослуживший к тому времени чуть больше месяца, написал про сержанта домой. Потрясенные родители тут же отправили письмо командиру дивизии. Генерал вызвал нашего комбата (я служил в отдельном батальоне, подчинявшемся непосредственно штабу дивизии) и едва не убил его в своем кабинете. Перепуганный комбат сообщил обо всем замполиту, и тот примчался к нам. Тут надо пояснить, что фактическим командиром батальона был старый опытный майор-замполит, а молодой капитан, недавно выпустившийся из академии и уже собиравшийся в другую, состоял при нем молчаливым стажером. Педагогический арсенал нашего комиссара был невелик и в основном состоял из мер репрессивного характера, так что его угрозы не были пустым сотрясением воздуха. Однако впечатление на нас произвело не это, а сам факт, что кто-то из нас пожаловался, и главное — на что! Сейчас мне тяжело вспоминать, но тогда действительно никто из нас, хоть «молодых», хоть «старых», не видел в том, чтобы постирать заодно со своим «дедушкино» хэ-бэ, ничего унизительного. Повторю: сейчас мне вспоминать об этом тяжко, но важно не то, что думаем по этому поводу мы с вами, взрослые гражданские люди, а то, как относятся к этому они, наши дети, одетые в военную форму, какие нормы поведения выработаны между ними. Тогда случалось немало такого, что всеми нами признавалось выходящим за норму, но не стирка чужого хэ-бэ. С того дня для мальчишки началась по-настоящему тяжелая служба. Состояла тяжесть вовсе не в издевательствах или придирках «стариков» и уж тем более не в рукоприкладстве. Его перестали замечать, причем все и без предварительного сговора, он просто для нас не существовал. Стая изживала из своих рядов того, кто, с точки зрения ее членов, совершил тяжелейшее этическое преступление — пожаловался. При этом повод своей ничтожностью усугублял вину. Через месяц в часть приехали родители салажонка. Выяснилось, что его письма раз от раза становились все мрачнее, а в последнем он в отчаянии написал, что собирается покончить с собой. Молодого солдата никто не притеснял, не унижал. Но для парня страшнее притеснений оказался бойкот. Даже на своей социальной ступеньке для него не нашлось места: такие же салажата презирали его и гнали от себя, он стал изгоем.
Того солдата перевели в другую часть, в другой гарнизон, как он служил потом, я не знаю, надеюсь, все утряслось, хоть и трудно в это поверить — не в оранжерею ведь его поместили. Сейчас в его тяготах я виню взрослых: родителей, которые умудрились вырастить сына вдали от мальчишеского коллектива, и наших офицеров, что, не разобравшись, не вникнув в существо проблемы, взялись разрешить ее на манер гордиева узла.
— Неужели офицерам выгодна дедовщина? — вопрошал кто-то из делегации Общественной палаты и, кажется, был искренен в этом своем изумлении (я все больше укрепляюсь в подозрении, что где-то в Москве существует инкубатор, в котором выращивают будущих представителей народа).
Первые полгода службы я провел в учебке (Школа младших командиров — так называется это богоугодное заведение официально, выпускает она младших сержантов, командиров отделений). После обеда мы обычно трудились в парке (техническом, не садовом) подсобниками у военных строителей, возводивших там новый громадный ангар для ремонта танков. На дворе стояла зима, и самой дефицитной вещью в нашей учебной роте были рукавицы. Ротный старшина выдал их только трем взводам, тогда как взводов в роте было пять, но и те, кому посчастливилось обзавестись столь нужной в морозы вещью, нежились недолго: скоро из-за постоянной работы с цементным раствором и кирпичами рукавицы изорвались. Так что к середине зимы уже вся рота осталась без них. Вот как-то нашему отделению приказали разобрать в парке здоровенную кучу кирпича. Куча была укрыта толстым слоем снега, из-под которого мы голыми руками вытаскивали кирпичи и тасовали их: битые направо, целые налево. Прослужили мы все к тому времени не так чтобы долго и поэтому не со всеми иллюзиями еще расстались. Поминутно суя каменеющие руки в карманы шинелей, мы глухо, чтоб не расслышал сержант, ворчали и кляли армейскую жизнь. Внезапно показался комбат, он шел в романтической задумчивости прямо на нас. Все курсанты как один вытащили красные обмороженные руки из карманов и начали с усердием ковыряться в снегу. «Сейчас он увидит, — шептали мы друг другу, — сейчас он узнает». Комбат подошел, мы дружно вытянулись по стойке «смирно», кисти, однако, не прижав к бедрам, а развернув тыльной стороной вперед, словно они уже не повиновались нам, — так их было виднее. Капитан рассеянно оглядел нас и сказал: