Аромат колдовской свечи
Шрифт:
– Да, – врать и изворачиваться было бессмысленно. – Мы с ним были в ресторане. До твоего звонка…
– Я испортила тебе свидание, – огорчилась подруга и беспомощно оглянулась на брата.
– Если кто и испортил ей свидание, так это я, – высказался Андрей.
– Ничего вы мне не испортили, – сердито буркнула Ника и, меняя тему, звенящим от напряжения голосом сказала: – Я вам помогу. Какие чашки брать?
Ольга показала нужные чашки и сама, захватив чайник, вышла с кухни. Ника на короткое мгновение осталась с Андреем наедине.
– Знаешь, мне кажется, Егор – неплохой парень, – задумчиво, но с каким-то сожалением произнес он. И совсем уж не к месту добавил: – Будь счастлива.
– Да что ты в этом понимаешь?! – взорвалась Ника. Но, оборвав себя на полуслове, ушла из кухни.
Во
Уснуть этой ночью Ника не смогла, запутавшись в своих мыслях, как в паутине. Она потягивала воспоминания, как черный кофе, обжигаясь, но и согреваясь, морщась от горечи, но и упиваясь ароматом. Или словно бережно пролистывала старый фотоальбом с пожелтевшими страницами, с тем чтобы потом положить его в сундук, а ключ – схоронить. Она понимала, что переворачивает «страницы» в последний раз, что, как бы ей ни хотелось когда-то, старую историю уже не перепишешь. И только сейчас она поняла, почему так не желала расставаться с полюбившейся «книгой»: ей не хватало последней «страницы». И вот сегодня она нашла ту самую страницу, выпавшую из рассохшегося переплета и затерявшуюся среди бумаг. Такой финал… Он уезжает, она – остается. Он разводится, но она уже открыла другую книгу и втянулась в новый сюжет. Ей всего лишь не хватало последней страницы, чтобы окончательно расстаться с этим потертым томиком.
И все же ей было больно. Пусто и неуютно, как после большой, еще до конца не осознанной потери.
В другой комнате большой Ольгиной квартиры спал Андрей. И спал ли? Ника с трудом удержалась от порыва выйти на кухню. Может быть, привлеченный светом, Андрей вышел бы к ней и согласился в ее компании выпить чаю. И они бы так сидели до утра, вдвоем, думая каждый о своем, а может быть, об одном и том же, и, как знать, может, потеряв бдительность под покровом ночи, расслабленные ее интимностью, делились бы друг с другом самым сокровенным. Он бы рассказывал ей о своей рухнувшей семейной жизни, она – о превратившейся в тлен старой любви. И в эту ночь они стали бы друг другу ближе даже чем утолившие любовный голод новобрачные. Они бы сроднились не телами – этими смертными оболочками, а бессмертными душами.
Но Ника не сделала этого, в душе понимая, что поступает правильно. Все. Точка точкой.
Она сидела на кровати, обхватив ноги руками, уткнувшись подбородком в острые коленки, и в приглушенном свете ночника рассматривала прикрепленные к стене детские рисунки. Ольга, уговорив Нику остаться с ночевкой, уложила дочь в своей спальне, а Нику устроила в детской.
Разглядывая рисунки, девушка подумала, что у Даши, пожалуй, есть способности к рисованию. На Ольгином месте она бы отвела девочку в детскую художественную студию. Для своего возраста Даша рисовала очень хорошо: не бессмысленные каракули, а вполне узнаваемые объекты. Вон, например, в том рисунке безошибочно угадывается цветок, похожий на ромашку. А вон в том человечке Даша изобразила, похоже, маму. А чего стоит эта смешная кошка! И не важно, что лап у нее на одну больше, чем требуется (или это хвост?), и раскрашена она, как светофор. Все равно понятно, что это – кошка, а не горшок, не автомобиль, не домик.
Ника встала с кровати и подошла к стене, чтобы лучше рассмотреть Дашины художества, но, потянувшись к выключателю, неловко задела один из рисунков, со светофорной кошкой. Листок, непрочно прикрепленный скотчем, сорвался со стены и упал на пол.
– Как всегда, неловкая, – пробормотала девушка, наклоняясь за листком, но, увидев напечатанный на обороте текст, удивленно ахнула и села прямо на пол. Беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы понять, что на оборотной стороне листа, на котором Даша намалевала кошку, был фрагмент Эдичкиной рукописи. Ника припомнила, что последний эпизод обрывался на том, что юноша, так и не встретив своей Плясуньи, шел из деревни по безлюдной и тихой улице.
«…Когда он уже выходил из деревни, тишину нарушил протяжный вой деревенской собаки, и через мгновение к одинокому вою присоединился «хор» других тоскливых завываний. «Не к добру», – подумал юноша и невольно поежился. Ему
Его путь проходил мимо деревенского сеновала. Уже почти пройдя мимо, он услышал доносившиеся из-за забора голоса. Один из голосов был мужским, а второй – девичьим. И сердце юноши вдруг зашлось в суматошной пляске, когда услышал он женский голос. То был голос Плясуньи – он столько раз слышал его наяву и во сне, что не мог ошибиться.
Мужской голос убеждал в чем-то девушку, а она, смущенно хихикая, не соглашалась. В какой-то момент парень заговорил почти в полный голос:
– Да кто узнает?
Юноша, рискуя быть замеченным, потихоньку двинулся вдоль забора, нащупывая руками калитку или проем. К тому времени, как он нашел калитку, парочка уже перестала спорить, и до слуха юноши донеслись звуки, происхождение которых он не сразу понял. В первое мгновение он лишь брезгливо поморщился: звуки поцелуев ему не понравились, они раздражали своей некрасивостью. Но раздражение запоздало сменилось другим чувством – острым, как лезвие ножа, о которое он недавно обрезался. «Это – мое! Не тронь!» Новое чувство чуть не заставило его выбежать из укрытия и броситься на парня с кулаками. Он даже уже вошел в калитку, но в это мгновение парень и девушка поднялись. Скрипнула дверь сеновала, и парочка скрылась за нею. А юноша так и остался стоять возле калитки, тяжело дыша и сжимая кулаки. Он почти догадался, что должно происходить сейчас в темноте сеновала, и от этих догадок в груди болело и горело так, будто сердце разорвалось и кипящая кровь хлестала прямо в полость груди. Эта боль оказалась настолько сильной и неожиданной, что юноша был не в силах справиться с нею. Она оказалась сильнее боли от ожогов, порезов, ударов. Юноша вытер краем рукава злые слезы и побрел прочь…
Он брел к лесу по залитой лунным светом дороге, под собачий вой, который все усиливался, и думал о том, что никогда не вернется в эту деревню.
Он прошел так, в тоскливых мыслях, почти середину пути до опушки и остановился. Нет, так нельзя! Он не должен убегать, сдавшись без боя. Кем бы ни был этот самозванец, который посягнул на самое дорогое и святое, что у него было, – его Плясунью и его чувства к ней, он должен получить по заслугам.
Юноша с вызовом посмотрел на луну, которая, казалось, насмехалась, наблюдая с черного небосвода за его страданиями, и решительно повернул назад.
Он бегом бросился назад, надеясь помешать уединившейся на сеновале парочке еще до того, как случится то, о чем юноша не мог думать без стыда и гнева. В считаные мгновения он достиг забора, вошел в калитку и, ни капли не колеблясь, отворил тяжелую скрипучую дверь.
– Эй, ты! – закричал он гневно. И осекся.
Помещение было тускло освещено одинокой свечой, и в этом слабом свете юноша увидел девушку и парня. Но, несмотря на то, что оба были раздеты, несмотря на то, что их тела тесно переплетались в объятиях, и несмотря на то, что незнакомец жадно припал ртом к губам девушки, что-то было не так. Не пахло здесь любовью, и воздух не был нагрет постыдными желаниями, а казался холодным и застывшим, будто студень. И девушка в объятиях своего любовника не извивалась от страсти, а лежала покорно, обмякнув, будто тряпичная кукла. Юноше невольно вспомнились рассказы о погибших девушках. Настасья Старостина, которая так и не вышла замуж за своего анемичного городского жениха, потому что нашли ее незадолго до свадьбы раздетую, с седыми висками…