Ароматы кофе
Шрифт:
Камера была размером двенадцать на восемь футов, стены выкрашены серой, как внутри корабля, краской. В камере были газовая лампа, небольшое окно под самым потолком — не выглянешь, дощатая кровать и стул. На голых досках лежали две свернутые простыни и подушка. Под полкой в углу стояли два ведра с жестяными крышками. На полке — молитвенник, список правил поведения, небольшая грифельная доска и мел.
Эмили расстелила простыни на досках и стала обследовать ведра. В одном была вода, второе, очевидно,
Звуки гулким эхом, как в пещере, разносились по бесконечным тюремным коридорам. К Эмили издалека раскатами грома катился какой-то гул, постепенно подбираясь все ближе: клацанье дверей, голоса и шаги. Решетка на двери поднялась. Бесплотный голос произнес:
— Обед!
— Есть не буду, — сказала Эмили.
В дверном оконце появилась миска с супом. Эмили не двинулась с места. Через мгновение миска исчезла, оставив слабый запах жира и пропаренных овощей. Грохот укатился прочь. Газовая лампа со временем потухла — наверно, решила Эмили, снаружи было приспособление, чтобы надзирательница могла гасить лампу: даже в такой малости Эмили было отказано.
На следующее утро вопреки предписанию Эмили не встала с кровати. Загремела решетка.
— Еще не поднялись? — произнес удивленный голос. — Вот вам завтрак.
— Я объявляю голодовку.
Решетка снова закрылась.
Начался поток посетителей.
Капеллан, смотрительница, надсмотрщик — посыпались избитые фразы.
— Надеюсь, миссис Брюэр, — сказал капеллан, — что вы воспользуетесь предоставленным вам временем, чтобы мысленно стремиться к совершенствованию.
— Я не собираюсь совершенствоваться. Надеюсь, наш премьер-министр займется этим.
Капеллан был явно шокирован и предостерег Эмили, чтобы больше она не произносила оскорбительных речей.
Ее отвели в ванную: кабинка перегораживалась дверью в два фута высотой, и надзирательница, войдя следом, не спускала с Эмили глаз. Была там и уборная, но дверь в нее также оказалась в полвысоты, а цепочка отведена наружу, чтобы воду спускала не заключенная, а надзирательница.
Едва Эмили вернулась в камеру, явился начальник тюрьмы, высокий суетливый человек с внешностью банковского служащего.
— Не воображайте, что вам позволено устраивать здесь беспорядки, — пригрозил он ей. — Мы имеем дело с женщинами-убийцами и ярыми воровками. И свое дело знаем. Но если не станете доставлять нам неприятностей, вы снова сможете обрести свободу.
— Даже если выпустите меня отсюда, — ответила Эмили, — свободу дать вы мне не сможете. Я получу ее только тогда, когда женщины получат право голоса.
— Пока вы состоите под моим надзором, прошу не забывать называть меня «сэр», — со вздохом сказал он. Потом спросил, окинув Эмили взглядом: — Ваш муж ведь член Парламента?
Она кивнула.
— Если вам потребуются кое-какие мелочи для удобства, обращайтесь ко мне. Скажем, мыло, более удобная подушка…
— Я настаиваю, чтобы меня содержали как обычную заключенную.
— Отлично! — Начальник повернулся, чтобы уйти, но что-то остановило его. — Никак не могу взять в толк, миссис Брюэр. — Он резко шагнул от двери назад в камеру. — Если вы добьетесь успеха, если женщины получат право голоса, это может свести на нет галантность, существующую между полами, неужели эта мысль не посещала вас? Почему-то у мужчин сложилось особое к женщинам отношение?
— Так это из соображений галантности вы предлагаете мне мыло? — спокойно спросила Эмили. — Или из-за высокого положения моего мужа?
Явился обед — опять суп; правда, принесшая его служащая обозвала его похлебкой. Эмили есть отказалась. Пришел врач и спросил, когда она ела в последний раз. Эмили ответила.
— Вы обязаны сегодня поужинать, — сказал врач.
Эмили отрицательно покачала головой:
— Я есть не буду.
— В противном случае вас покормят силой.
— Я окажу сопротивление.
— Что ж, посмотрим. По моему опыту, многие, объявлявшие голодовку и тому подобное, выдерживали не более двух суток. После чего организм напоминал им об их неразумном поведении.
Врач ушел следом за остальными. Эмили ждала довольно долго. Наступил час разминки, прогулки во дворе: в одну шеренгу, в полном молчании.
Когда настало время ужина — хотя вечер еще не наступил, — надзирательница спросила, будет ли Эмили есть. Та ответила отрицательно.
В сумерки потушили свет. Эмили лежала на кровати, к тому времени от голода у нее уже кружилась голова.
Сквозь отдающийся эхом тюремный грохот она расслышала какое-то пение. На мелодию марша «Тело Джона Брауна». Слова были иные, но Эмили их знала: это был один из гимнов суфражисток. Она с радостью кинулась к дверной решетке. Опустившись у двери на колени, вытянула шею, направив взгляд в коридор, и присоединилась к общему пению:
Поднимайтесь, женщины, смелей вставайте в строй, Предстоит нам славный и непримиримый бой. Наше Дело правое — наш светоч, наш оплот,— Нас оно зовет вперед!Голоса поющих суфражисток казались далекими, но голос Эмили громко звучал в ее маленькой камере. Как вдруг кто-то поблизости прокричал:
— А ну-ка, молчать!
И Эмили оборвала песню.
Она пыталась уснуть, но боль не позволяла забыться больше чем на пару минут. На другой день Эмили отказалась от завтрака. Боль, кажется, уже стала тише, но не прекратилась. Порой Эмили впадала в отчаяние, порой ее внезапно с ног до головы окатывало волной сильного возбуждения. Я смогу, говорила она себе. Я справлюсь с голодовкой. Они могут лишить меня всего, но мой организм — моя собственность.