Арсен Люпен – джентльмен-грабитель (сборник)
Шрифт:
– Его не узнать, – прошептал Ганимар.
– Черт возьми, – закричал Шолмс, – это не он!
– Откуда вы знаете? Вы даже на него не взглянули.
Англичанин рассмеялся:
– Так вы считаете, что Арсен Люпен из тех, кто кончает жизнь самоубийством?
– Однако мы полагали, что узнали его, увидев на улице.
– Мы полагали, потому что хотели в это поверить. Мы одержимы этим человеком.
– Тогда это один из его сообщников.
– Сообщники Арсена Люпена не кончают жизнь самоубийством.
– Тогда кто это?
Они обыскали труп. В одном его кармане Херлок Шолмс обнаружил пустой кошелек, в другом Ганимар нашел несколько луидоров. Ни на белье, ни на одежде никаких меток не было.
В большой дорожной сумке и в двух чемоданах не оказалось ничего, кроме вещей. На камине – стопка газет. Ганимар перелистал их. Во всех говорилось о краже еврейской лампы.
Часом позже, уже уходя, Ганимар и Шолмс знали об этом странном персонаже только то, что их вторжение привело его к самоубийству.
Кем он был? Почему покончил с собой? Как был связан с делом о еврейской лампе? Кто следил за ним во время прогулки? Столько вопросов, один сложнее другого, столько загадок…
Херлок Шолмс лег спать в плохом настроении, а проснувшись, получил по пневматической почте письмо следующего содержания:
«Арсен Люпен имеет честь известить вас о своей трагической кончине под именем господина Брессона и просит присутствовать на погребальном шествии, на отпевании и захоронении, которые состоятся за счет государства, в четверг, 25 июня».
Глава 2
– Видите ли, старина, – сказал Шолмс, протягивая Вилсону пневматическое письмо от Арсена Люпена, – во всей этой авантюре больше всего раздражает то, что я постоянно чувствую на себе взгляд этого дьявольского господина. Ни одна из моих самых сокровенных мыслей от него не ускользает. Я действую как актер, все шаги которого четко определены мизансценой: идти в определенную сторону, говорить, что предписано, потому что так указывает высшая воля. Вы понимаете, Вилсон?
Вилсон, разумеется, понял бы, если бы не спал глубоким сном человека, температура которого колеблется между сорока и сорока одним градусом. Но услышал Вилсон или нет, для Шолмса не имело никакого значения, и он продолжил:
– Мне следует призвать на помощь всю энергию и задействовать все силы, чтобы не отчаяться. К счастью, эти поддразнивания походят на булавочные уколы, которые только стимулируют. Боль от укола стихает, рана самолюбия затягивается, и я говорю: «Резвись, дорогой мой. Рано или поздно ты сам себя выдашь». Потому что, Вилсон, в конце концов, разве это не Люпен своей первой телеграммой внушил маленькой Анриетте догадку, не он выдал мне тайну переписки Алисы Демэн? Вы забываете об этой подробности, старина.
Он прохаживался по комнате, рискуя разбудить старого товарища, и говорил:
– В конце концов, все идет не так плохо. Пока путь еще в тумане, но я уже начинаю его различать. Прежде всего я установлю, кто такой господин Брессон. Мы с Ганимаром встретимся на берегу Сены, в том месте, где Брессон оставил пакет, и роль этого господина станет нам ясна. А дальше – это партия, которую предстоит сыграть мне и Алисе Демэн. Противник невеликого ума, не так ли, Вилсон? Как вы полагаете, я скоро узнаю смысл фразы из букваря, а также и то, что означают эти две буквы – Э и К? Именно в них все дело, Вилсон.
В этот момент вошла мадемуазель и, увидев жестикулирующего Шолмса, вежливо сказала:
– Господин Шолмс, я рассержусь, если вы разбудите больного. Нехорошо, что вы его беспокоите. Доктор требует полного покоя.
Он смотрел на нее, не говоря ни слова, удивленный, как и в тот первый день, ее необъяснимым хладнокровием.
– Отчего вы так смотрите на меня, господин Шолмс? Что случилось? Мне кажется, вас постоянно тревожит какая-то невысказанная мысль. Какая? Ответьте, прошу вас.
Она вопрошала всем своим видом: вопрос читался на ее открытом лице, в улыбке, в невинном взгляде, во всем ее поведении, даже в том, как она слегка подалась вперед. В ней было столько искренности, что англичанин даже разозлился. Он подошел и тихим голосом сказал ей:
– Брессон вчера покончил с собой.
Она повторила, как будто не поняла:
– Брессон вчера покончил с собой…
Ничто не омрачило ее лица, ничто не выдало попытки солгать.
– Вас предупредили, – сказал он раздраженно, – иначе бы вы, по крайней мере, вздрогнули… О, вы сильнее, чем я думал… Но почему вы скрываете?
Он схватил букварь с картинками, который только что положил на соседний столик, и, открывая место с вырезанной страницей, сказал:
– Не могли бы вы сказать, в каком порядке следует расположить буквы, которых тут не хватает, чтобы узнать точное содержание записки, которую вы послали Брессону за четыре дня до кражи еврейской лампы?
– В каком порядке? Брессон? Кража еврейской лампы?
Она повторяла слова медленно, как будто желая понять их смысл.
Он настаивал.
– Да. Вот вырезанные буквы… на этом кусочке бумаги. Что вы хотели сказать Брессону?
– Вырезанные буквы… что я хотела сказать…
И вдруг она рассмеялась.
– Вот оно что! Понимаю, я – соучастница кражи! Существует некий господин Брессон, похитивший еврейскую лампу и покончивший с собой. А я – подруга этого господина. О, как это занятно!
– Кого же вы навещали вчера вечером на третьем этаже дома на авеню де Терн?
– Кого? Мою модистку, мадемуазель Ланже. А что, моя модистка и мой друг господин Брессон – одно и то же лицо?
Несмотря ни на что, Шолмс колебался. Можно притвориться, чтобы изобразить ужас, радость, удивление, любые чувства, но не безразличие, тем более не смех – веселый и беззаботный.