Арт-Джаз
Шрифт:
— Вечер добрый, старший лейтенант Гунько, — представился он. — Выйдите, пожалуйста, из машины.
— А в чем, собственно, дело? — Коротков и не подумал шелохнуться.
— Ничего особенного. Формальная проверка.
Коротков достал удостоверение и продемонстрировал его гаишнику.
— Я все понимаю, — извиняющееся промямлил Гунько. — И все же, я вас прошу выйти из автомобиля.
Коротков пожал плечами и отстегнул ремень безопасности.
— Что происходит? — недовольно бросил он в сторону старшего лейтенанта, закуривая сигарету. — Я, по-моему, представился.
— Разрешите
Коротков, недоумевая, достал паспорт и не выпуская его из рук, показал нужные страницы.
— Мы можем ехать? Или у вас какие-то вопросы к водителю?
Краем глаза Коротков заметил, что в машине гаишников, спрятанной за деревьями, сидит еще, как минимум, два человека, в руках которых зажаты автоматы. Он понял. Видимо, идет какая-нибудь операция, вроде «Перехвата» или еще чего-нибудь в том же роде.
— Ловите кого-то что ли? — решил таки спросить майор.
— Так точно, Сергей Иванович. Приказано останавливать все такси из аэропорта и в аэропорт. Вашего, кстати, ловим — то. Нежданова какого-то.
У Короткова аж сердце в груди подпрыгнуло.
— Нежданова? А чего меня так долго проверяли? Я похож что ли?
Коротков прекрасно знал, что с Аликом Неждановым у него нет ровным счетом ничего общего — просто два разных человека.
— Да откуда я знаю, — неожиданно сообщил Гунько. — Нам из Москвы все никак фоторобот не дойдет. В слепую работаем. Останавливаем, документы проверяем. На удачу, короче.
Коротков выматерился про себя. В этот момент он был готов растерзать Прошина, который клялся и божился, что все запросы сделал, и всю необходимую информацию в Иркутск отправил. Выходит, что ни черта он не сделал, затянув как обычно.
— Ну что ж, тогда удачной охоты! — пожелал на прощание Коротков и пошел обратно к машине. Коля засеменил за ним, что-то бормоча себе под нос. Когда они сели и тронулись с места иркутского участкового как прорвало:
— Нет, ну надо же! А!? Своих трясут! Да если бы я при исполнении был, я бы из них сам всю душу вытряс! Тоже мне, менты — стоят весь день на обочине бабки сшибают!
Последнее Коля произнес с таким чувством досады и обиды на жизнь, что Короткову показалось, что переживает Коля отнюдь не за иркутских автолюбителей, которым приходится отстегивать из своего кармана по поводу и без повода, а за себя самого, у которого нет такой уникальной возможности подзаработать.
За окном, тем временем, потянулись кирпичные пятиэтажки с покатыми крышами, которых в Москве следователь никогда не видел. Справа пронеслась стоящаяся многоэтажка вполне себе элитного вида. Людей на улице не наблюдалось.
Коля затормозил возле невысокого здания, на котором в темноте с трудом читалась надпись «Гостиница».
— Приехали, — сообщил он.
— Спасибо, Коль. Возьми пятьсот рублей. — Коротков протянул деньги.
— Да что ты! — запротестовал тот.
— Бери, бери. — Майор открыл бардачок и бросил в него купюру. — Все, бывай!
Глава 10
Следующие два дня Арт прожил как во сне. Спать он не мог, так же как и есть. Да и вообще двигаться. Все тело словно парализовало. Он лежал с закрытыми глазами, то забываясь тяжелым сном, то вновь возвращаясь в реальность, которая черной пеленой нависала над ним и днем и ночью.
Каждый короткий сон заканчивался одним и тем же — Арт просыпался в поту, чувствуя, что по щекам текут слезы. Они текли непроизвольно, и их было так много, что это было даже удивительно. Но самое странное было то, что, несмотря на все эти внешние проявления эмоций, в нутрии у Арта была пустота. Он пытался почувствовать раскаяние, но его не было. Вот только перед глазами постоянно маячило лицо Горшкова, искаженное болью предсмертных страданий.
В сам момент казни Арт не видел этого лица — он был в состоянии аффекта, а потому ему казалось, что стреляет он в пустоту. Но теперь образ казненного преследовал его, не давая спокойно жить.
Ни старик, ни Юрий Юрьевич не беспокоили его эти два дня. Официально жителям было объявлено, что новичок еще слаб, а потому нуждается в отдыхе. Похоже, что подобное объяснение всех вполне устроило. К тому же, как ему рассказал дядя Слава, на людей казнь произвела огромное впечатление.
— Ты бы видел себя со стороны. Такая решительность, что многие бы позавидовали. Даже мне показалось, что ты Горшкова всем сердцем ненавидишь. Такое лицо у тебя было…
Но дядя Слава тоже все понимал. Арту даже не пришлось ему ничего объяснять. Старки сам, как мог, оказывал ему моральную поддержку.
— Ты не думай, Артем, я все вижу. И знаю, почему ты сделал все так молниеносно и хладнокровно. По-другому такие вещи и не делаются — ты уж мне поверь. Я сам, когда молодым был и в первый раз на войну попал, думал, что после первого совершенного мной убийства врага пойду в каптерку и повешусь. Я же в армию-то идти на всю жизнь не собирался. Голова у меня варила — математиком был хотеть. А тут как на срочную забрали, так и понеслось. Через два года уже не мыслил себя без военной формы. Потом военное училище, Академия. Одна война, вторая, третья… Но так я что говорю: я когда впервые понял, что человека убил, чуть с ума не сошел. Неделю ходил ни с кем разговаривать не мог — все мысли были о том, что с собой сделать. Но это, Артем, прошло. И не потому, что я убийца какой или плевать мне на человеческие жизни. Нет. Просто на войне как на войне. Понимаешь? Иначе-то никак нельзя! И я смирился. И пусть там, — дядя Слава ткнул пальцем в потолок, — мне никто ничего не простит уже, но я точно знаю, что совесть моя чиста перед сотнями женщин, детей, стариков, которых я защищал всю жизнь от всякой мрази.
Арт слушал Славика и пытался, всеми силами пытался впитать его слова, проникнуться ими, примерить на себя, чтобы после вжиться в этот образ борца за правое дело, избавившись тем самым от невыносимого чувства вины. Но у него ничего не получалось.
Лишь на утро третьего дня произошли изменения. Выйдя из своего сарая, Арт взглянул на небо и на секунду ему показалось, что среди серой непроглядной мглы он увидел кусочек чего-то голубого. Тряхнув головой, он понял, что это всего лишь иллюзия. Но в этот момент что-то переломилось у него внутри. Он осознал, что вновь способен смотреть на мир если не с радостью, то, по крайней мере, с надеждой. А это уже было много.