«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить
Шрифт:
К 1942 году сложилось так, что основной, немногочисленный состав довоенных кадровых офицеров — кто избежал репрессий тридцать седьмого года, вырвался из окружений в сорок первом — в большинстве своем служил в штабах или командовал полками и дивизиями. Они имели военное образование и драгоценный боевой опыт, многие вернулись в строй после ранений. На передовой же роты и батальоны поднимали в атаку большей частью офицеры из запаса или бывшие студенты и десятиклассники, только что окончившие краткосрочные курсы. Формально военного образования они не имели.
Кадровые офицеры считались в армии настоящими офицерами, своими, истинно военными людьми, профессионалами, которые могут нести службу в штабах, тылах, у них была перспектива продолжать службу и после войны. Кадровые офицеры росли
Сами же окопные офицеры, патриотически настроенные, заранее положившие свои жизни на алтарь Победы, готовые в любую минуту умереть и не мечтавшие даже дожить до конца войны, чувствовали свою второсортность и ни о какой перспективе не мечтали. Поэтому они не обзаводились хрустящими портупеями, хромовыми сапогами, кубанками и фуражками. У них в окопах не было условий тренироваться в щелканье каблуками и в подхалимских вывертах холеного тела. Они вьюном на животе ползали под дождем, в грязи и пыли, спасаясь от пулеметного огня противника. В помятом, грязном и копченом обмундировании, в кирзовых сапогах, почитаемые только на передовой да своими подчиненными, они общались с начальством только по полевому телефону. Да и слышали в основном одно и то же: «Вперед, такой-сякой! Не возьмешь траншею — расстреляю!»
Воспринимали свою второсортность полевые офицеры спокойно, без обиды и возмущения, как естественную предначертанность судьбы. А иные даже и не догадывались о ней. Их не трогало и не интересовало, что знают и думают о них в штабах и политотделах. Гордились, радовались и довольствовались тем, что они честно служат Родине, до последнего дыхания преданы ей, а оценку их деятельности, самую объективную и самую значимую для них, дают им Люди Передовой.
После войны, отдыхая в Сочи, я заходил навестить проживавшего там бывшего командира нашей дивизии генерала Миляева. На войне это был молодой, храбрый и боевой генерал. Мы любили его. Сколько же воспоминаний было у нас с ним! О сражениях, о людях, о необычных случаях. И, вспоминая, генерал сожалел:
— И почему мы тебе Героя не дали?..
— Не знаю, товарищ генерал, — ответил я, — мы же тогда об этом не думали, не знали и не интересовались, воевали себе да воевали! Вы ведь, товарищ генерал, — прервал я задумчивое молчание Миляева, — не всегда достойных награждали. Ну, за что вы дали Героя командиру штабной роты? Или командиру саперного батальона? Некоторым парторгам и комсоргам — людям тыловым? Ничего героического они не сделали. А ротный на встрече в Молдавии даже публично оскорбил вас, будто каким-то золотом вы не поделились с ним. Я тогда еще в вашу защиту выступил.
— Да, — махнул рукой генерал, — я, что ли, занимался наградами. Политотдел все решал. Меня ведь тоже обошли с Героем, — печально закончил он. Задумался и, помолчав, добавил: — Большинству командиров дивизий по совокупности боев дали Героя. Наша дивизия одной из лучших была, а я Героем не стал. Хотя знаю почему. Член военного совета армии попросил у меня трофейную машину, а я пожалел, себе оставил эту легковушку. И вот результат.
К сожалению, ни памяти, ни совести, ни малейшей справедливости в присуждении наград не было. Так и хочется призвать на помощь Господа Бога. Но Он был бессилен покарать раздавателей наград. Хотя для меня Он сделал практически невозможное — уберег до самого конца войны от многократно неминуемой смерти. За что и молюсь Ему всю жизнь.
Глава двадцать шестая
Отец и брат
Мой брат-ополченец
Не прошло и месяца после начала войны, а враг уже захватил Смоленск, Ярцево и Ельню. Круша все на своем пути, обходя и окружая, пленяя и уничтожая, немецкие войска неудержимо рвались к Москве. Наше командование, оправившись от шока страшнейшего поражения первых недель войны, стало организовывать противодействие врагу. А для этого нужны были силы. Уже в июле в помощь регулярным войскам в Москве и в Подмосковье начали спешно формироваться двенадцать дивизий народного ополчения. Плохо вооруженные, необученные, даже не переодетые в военную форму, эти соединения поспешно бросались в бой. Ими затыкали бреши, образовавшиеся в ходе маневренной войны. Главным образом на Московском направлении. Но, неся большие потери, эти части не могли оказать врагу сколько-нибудь серьезного сопротивления. В начале августа пешим маршем направилась на запад из района Наро-Фоминска (почтовое отделение Толстопалыдево) и Вторая Ленинского района дивизия народного ополчения. В 3-м взводе 5-й роты 3-го стрелкового полка этой дивизии служил мой семнадцатилетний брат-доброволец Николай. Для мальчишек, не служивших в армии и не отлучавшихся пешком из дома и на десяток верст, переход в триста километров был не из легких. Но дух у них был боевой. Командиры и политработники в первую очередь беспокоились за ноги своих подопечных. Однако новобранцы за сутки одолевали по тридцать километров. Шли ночами. Днем колонну людей сразу заметят немецкие самолеты и тут же разбомбят.
На месте сосредоточения рассчитывали постоять недели две. Надо было спешно подучиться военному делу. Подростки не умели еще ни в цепь рассыпаться, ни окапываться, ни прятаться от пуль, ни ползать по-пластунски. Не говоря уже о стрельбе из винтовок, которых у них пока не было. Да и рукопашному бою надо бы подучиться. Хотя бы самым элементарным приемам.
После трудного перехода ребята помылись в бане, привели себя в порядок. Им приказали с помощью подручных инструментов изготовить из дерева модели винтовок. Когда «вооружение» было готово, их стали учить строевым приемам. Затем — и умению занимать огневые рубежи, перемещаться с оружием на поле боя, подниматься и бежать в атаку. На настоящей винтовке, которую приносил на занятия командир взвода, изучали ее устройство, названия частей. Пробовали по очереди разбирать и собирать трехлинейку.
Ребята написали письма домой. Вот единственное, сохранившееся у мачехи в Борисоглебске, письмо брата от 12 августа 1941 года.
«Здравствуйте, дорогие родители папа и мама.
Во первых строках своего письма я вам сообщу, что я жив и здоров, того и вам желаю. Папа и мама, вчера 10/VIII я получил письмо от Пети по адресу Наро-Фоминск. Это возле Москвы. Но оно дошло и сюда, несмотря на то, что я уже далеко от Наро-Фоминска. Это письмо он послал 23 числа, а от вас я еще не получал ни одного письма. Может, вы на другой квартире или пишите чего не надо, вот они и не доходят. Мама, получаете ли вы мои письма или нет? Я вам много писал. Получили ли вы мои деньги, напишите. Чистой бумаги пришлите и все опишите. Я живу хорошо. Кормят хорошо. Так что все сыты, водят в баню. Письма пишите по адресу: Действующая Красная Армия, 933 полевое почтовое отделение, 3 стрелковый полк, 5 рота, Михину.
Обо мне не горьтесь, скоро побьем немца, и я вернусь домой. Петя мою фотокарточку получил, а вы — не знаю. Я было бросил писать Пете письма, так как не знаю его адреса. Но получил письмо: у него опять старый адрес. Сейчас достану бумагу и напишу ему письмо. До свидания.
11/VIII Михин
Мама, вышли мне чистой бумаги. Плохо, что нет ни у кого чернил с ручкой. Приходится писать карандашом.
Нам, наверное, придется постоять здесь порядочно, хотя и я сам не знаю, скоро или нет, но как думаем мы и командиры, что постоим.