Артур Конан Дойл

Карр Джон Диксон

Это была неплохая мысль. Иннес — статный офицер королевской артиллерии с пышными усами и прекрасной выправкой — будет отличным попутчиком. Для Конан Дойла это лето прошло в метаниях между Норвудом и континентом, где его ожидало несколько приятных известий. Генри Ирвинг после американского турне заканчивал летний сезон в Лицеуме «Фаустом», а осенью намеревался появиться в конан-дойловском «Ватерлоо» в роли капрала Грегори Брустера.

«Видите ли, — признавался Брем Стокер, — сложность заключается в том, чтобы вписаться в пьесу, длящуюся ровно один час. Главный (подразумевался Ирвинг) хочет играть Вашего ветерана в пару к „Колоколам“. Я предвижу, что из него получится великолепный старый Брус-Тер. Мы намерены попробовать это, возможно, в Бристоле в середине сентября».

Стало быть, автор (раз сроки американского путешествия были уже установлены) не сможет присутствовать на премьере. И все же его театральные амбиции разгорелись с новой силой. В Норвуде он немедленно приступил к полноценной четырехактной пьесе для Ирвинга и Эллен Терри, взяв в соавторы Вилли Хорнунга.

Но американское турне не могло ждать. Был написан всего лишь один акт пьесы, когда лайнер «Эльба» компании Норддойчер-Ллойд отплыл в конце сентября из Саутгемптона. А на палубе в маленькой шапочке, с развевающимися усами, стоял у поручня рядом с Иннесом Артур Конан Дойл.

И он и Иннес сразу ощутили царившую на борту немецкую враждебность. И когда в салоне-столовой, пестром от германских и американских флажков, они не увидели ни одного английского, в них вскипело негодование. Изобразив «Юнион-Джек» [19] из листочка бумаги, они водрузили его поверх всех остальных флажков. Тем не менее Конан Дойл сошелся вскоре со всеми пассажирами и писал Хорнунгу с «тресковой банки в Гольфстриме», что отчаялся что-либо сделать в пути.

Наконец с возгласа: «Д-р Конан Дойл, я полагаю?» — в гомоне Нью-Йоркского дока началась лихорадочная американская карусель.

19

Государственный флаг Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

Нью-Йорк еще не был городом небоскребов, но для английского глаза был уже велик; город суровый и вместе с тем сибаритствующий среди своих водопроводов, телефонов и электрических огней. Краски неба, облаков, линия городского горизонта были яркими и четкими, как в стереоскопе. Из Джерси-сити Пенсильванский экспресс — как утверждалось, самый роскошный поезд в мире — мог домчать вас до Чикаго за 24 часа; находясь в поезде, вы могли даже побриться или насладиться недавним изобретением — наблюдательным салоном. Майор Дж. Б. Понд, импресарио Конан Дойла, человек с большой головой, большими очками и бородой лопатой, излил на гостей свой энтузиазм.

«Доктор, — торжественно провозгласил майор Понд, — дело предстоит нешуточное. Мы испытаем вас перед поездкой на Запад сначала в баптистской молельне на 57-й стрит в Вестсайде».

Церковь вечером накануне десятого была битком набита поклонниками Конан Дойла. Они пришли послушать и посмотреть на него. Как всегда, не заботясь о внешнем виде, он, потеряв булавку от воротничка, чуть было не вышел на сцену с болтающимся галстуком и висящим под ухом воротничком. Майор Понд успел навести порядок. Гамильтон Райт Маби, представив его публике, описал печальнейшую картину: Шерлок Холмс на дне Раушенбахского водопада. Затем поднялся взволнованный автор. Причину бешеных оваций по окончании «Чтений и воспоминаний» можно уловить из кратких отзывов прессы.

«Он так говорил, — писала нью-йоркская „Уорлд“, — что сам Шерлок Холмс признал бы его славным малым; благородным, ибо он говорил мелодично, сердечно, радушно; скромным, ибо рассказывал о себе без хвастовства, скромным еще и потому, что из драгоценностей у него были только крошечная булавка и брелок на часовой цепочке».

Здесь необходимо дать пояснение. Если кто-нибудь удивится: неужели критик предполагал, что Конан Дойл будет носить изумрудную подковку или часовую цепочку, усеянную бриллиантами, — следует ему припомнить, что то была эпоха увлечения драгоценными украшениями и что другие английские ораторы выступали в каких-то невиданных нарядах.

«Он не использует никаких лекторских трюков, — продолжала „Уорлд“, — очень и очень немного жестикуляции, нет и театральных жестов, лишь время от времени, бессознательно, делал он то или иное движение, передающее настроение лица, о котором он говорил или читал».

«Гадали, например, — писала несколько простодушно нью-йоркская „Трибьюн“, — будет ли он говорить на британском или каком-нибудь ином диалекте английского языка. Д-р Дойл разрешил все эти сомнения с первого же слова. Его приятный голос и четкая речь сочетали в себе манеры шотландские, британские и американские».

Тут требуется пояснение.

В 90-е годы в Соединенных Штатах не было людей, более презираемых и подвергаемых насмешкам, чем те, кого прозывали «дудами». «Дуд», или, проще, пижон, доморощенный или английского производства, носил высокий воротничок и монокль в глазу, говорил жеманно на каком-то своем жаргоне и держался высокомерно и чванливо. Считалось, и вполне справедливо, что тип этот берет происхождение в Англии. И теперь, не понимая, что «дуд», хоть и под другим именем, фигура столь же презренная и в самой Англии, американцы открыли в Конан Дойле оратора искреннего, без притворства, наделенного ирландским темпераментом и ирландской общительностью, которого и при самой богатой фантазии самонадеянным не назовешь. Вот почему Америка признала его своим.

Он же мог своими глазами убедиться в преувеличенности всего того, что писалось об Америке. Как у американцев было свое расхожее представление об англичанах, так и у англичан было свое представление об американцах как о громогласных бахвалах, которые только и знают что похваляться своими доходами да плеваться табачной жвачкой. «Плевака» был для англичан таким же навязчивым образом, как монокль для американцев. Увы, и «плевака», и английский «дуд» — далеко не вымысел. Но нелепо было бы делать вывод, что образованных и хорошо воспитанных американцев мало.

Конан Дойлу — в галопе пронесшемуся по Среднему Западу до Чикаго, Индианаполиса, Цинциннати, а оттуда в Толедо, Детройт и назад в Милуоки и Чикаго — открывалась совсем иная картина.

«Я нашел здесь все то, что ожидал найти, — писал он матушке в письме, озаглавленном „На колесах“, — а то дурное, о котором рассказывают путешественники, есть клевета и чушь. Женщины не столь привлекательны, как говорят. Детишки светлые и симпатичные, хотя их и стремятся испортить. Народ в целом не только самый преуспевающий, но и самый благоразумный, терпимый и неунывающий из всех, мне известных. Им самостоятельно и по-своему приходится решать свои проблемы, и боюсь, они видят слишком мало участия со стороны англичан».