Ашборнский пастор
Шрифт:
Приход – вот то, чего я желал. Но теперь зачем мне этот приход?
Разве смог бы он избавить меня от тюрьмы?
Положению узника соответствуют лишь философия или смирение.
Будучи священником, я надеялся подняться выше науки, я надеялся возвыситься до добродетели.
В пятницу мы отправились попрощаться с г-жой и г-ном Смит; они пребывали в полнейшем неведении относительно цели нашей поездки в Ноттингем.
Бедные добрые родители! Если бы они могли догадаться, что нас ждет тюрьма!
Когда мы расставались с ними, они со слезами обняли нас. В какие рыдания превратились бы эти
Господину Смиту, по его словам, давно уже надо было бы съездить в Ноттингем, так что он непременно хотел сопровождать нас туда.
Мне с трудом удалось его отговорить от совместной поездки с нами.
Вот в этих-то обстоятельствах я не мог налюбоваться Дженни, дорогой мой Петрус: мужество не покидало ее ни на минуту.
Мы вернулись в Ашборн; до половины пути нас сопровождали наши родители. Когда мы обнялись на прощание, мимо нас проехала карета управляющего графа Олтона.
В ней сидел сам г-н Стифф; он высунул из-за занавески свою лисью голову и, увидев, что мы спокойны, смиренны, почти улыбчивы, погрозил мне жестом.
Я заметил этот жест и покачал головой; но, должен сказать, никакое дурное чувство не шевельнулось в глубине моей души.
Я протянул обе руки в сторону г-на Стиффа и негромко прошептал:
– Бог свидетель, злой человек, что я прощаю и благословляю тебя! Конечно же, он заблуждался насчет моего намерения и, если заметил мой жест, подумал, что я, так же как он, ненавижу и проклинаю его.
Мы вернулись в дом школьного учителя.
Учитель, не ведая о цели нашего путешествия, знал, что на следующий день я собираюсь поехать в Ноттингем вместе с женой; он расспрашивал прихожан, не собирается ли завтра кто-нибудь из них поехать в город на повозке, и нашел для нас оказию.
На следующий день мы проснулись рано утром; помолившись Всевышнему, мы открыли окно посмотреть, какая стоит погода.
У двери нас ожидали не одна, а четыре повозки.
Все те, у кого были одноколки и лошади, предоставили их в наше распоряжение.
Бедный крестьянин, владевший только повозкой и ослом, прибыл вместе с другими в надежде, что мы не станем презрительно отвергать его смиренное предложение.
И крестьянин оказался прав: его мы и выбрали.
Разве не на осле наш Господь торжественно въехал в Иерусалим? [334]
Добрый человек очень обрадовался, а другие, понимая причину нашего предпочтения, попрощались с нами, всячески восхваляя и прославляя нас.
Нам предстояло провести в поездке четыре часа.
334
Незадолго до своего ареста и казни Иисус прибыл в Иерусалим; сопровождаемый приветственными криками жителей Иерусалима, он въехал туда на осле, которого по его указаниям привели ученики, положив на него свои одежды (Матфей, 21: 2-11).
Мы, Дженни и я, устроились на одном сиденье; за время всего пути наши тела не отстранялись друг от друга, ни на минуту наши сердца не переставали биться рядом.
Когда прозвонили полдень, то есть точно в назначенный час, мы были у дверей тюрьмы.
Туда мы и вошли, к великому удивлению нашего возницы, не знавшего, куда мы направляемся, и заявившего нам, что, если бы ему была известна цель нашей поездки, он бы не повез нас.
Я поблагодарил этого славного человека и, когда он попросил разрешения пожать мою руку, обнял его.
Затем без колебаний, без страха и, скажу вам, без сожалений мы постучали в дверь тюрьмы, которая сначала открылась перед нами, а затем закрылась.
Увы, дорогой мой Петрус, эта дубовая дверь, толщиной больше чем в четыре пальца, стала непреодолимой преградой между мною и миром!
XXXV. По милости Всевышнего
В здании тюрьмы мы увидели г-на Дженкинса, ожидавшего нас.
Вид у него был столь грустный, что я невольно подумал, уж не собирается ли он сообщить нам еще одну плохую новость.
Я тотчас догадался, о чем могла идти речь: то было единственное несчастье, какое могло еще со мной случиться.
– О Боже мой! – воскликнул я. – Надеюсь, господин Дженкинс, вы позволите, чтобы Дженни оставалась со мной?
– Увы! – ответил мне судья со слезами на глазах. – Я в отчаянии, господин Бемрод, но вынужден отказать вам в этой просьбе, поскольку она противоречит всем правилам содержания узника в тюрьме.
– Так, значит, нас разлучат?! – воскликнула Дженни. – Ах, сударь, знаете ли вы, что такое разлука?
– Да, сударыня, я думал об этом, – отозвался судья, – поэтому я дам все то, что только в моих силах, а именно разрешение видеться с мужем ежедневно с того часа, когда тюрьма открывается, до часа, когда она закрывается, то есть зимой с десяти утра до четырех вечера, а летом с восьми утра до шести вечера.
– О Боже мой, что же я буду делать все то время, когда не буду ее видеть? – вырвалось у меня.
Дженни подошла к судье и взяла в руки обе его ладони.
– Сударь, – спросила она, – не правда ли, вы мне клянетесь, что для двух несчастных в нашем положении невозможно сделать больше того, что вы для нас делаете?
– Клянусь вам, сударыня! Если бы я мог сделать больше, я бы так и поступил и вам не пришлось бы просить меня об этом.
– Благодарю, сударь. С нашей стороны было бы несправедливо просить большего.
Тогда, вернувшись ко мне с тем смирением, какое она обрела с начала наших бед, Дженни сказала:
– Друг мой, ты видишь, что, несмотря на доброту господина Дженкинса по отношению к нам, мы будем разлучены на долгие часы.
– Увы! – пробормотал я.
– Послушай меня: попробуем извлечь из этого нового страдания все лучшее, что оно может нам дать. Эти часы разлуки мы заполним трудом. Когда мы рядом, я постоянно тебя отвлекаю: то вхожу, то выхожу и, даже если ты меня не видишь рядом, ты чувствуешь мое присутствие. Ну что же! Когда я буду далеко, ты сможешь работать по вечерам и по ночам: тогда ты сочинишь тот шедевр, который без конца нам обещаешь и для осуществления которого тебе не хватало только времени. Я тоже буду работать, и таким образом, быть может, ты своей книгой, а я своей живописью и уроками музыки заработаем деньги для уплаты этого злосчастного долга в пятьдесят фунтов стерлингов, который привел тебя сюда…