Асимметрия
Шрифт:
– А далеко?
– Пришпоривать коня не надо! Отседа моё королевство в окошко видно. Вон! Только сразу предупреждаю, – морщины на впалых щеках старика сделались глубже, стали будто вырезанными ножом, – с меня пример брать не надо. В моём королевстве ходят все трезвые, как стёклышки. Доходчиво формулирую? В общежитии сухой закон. Точнее, два сухих закона.
– Это как?
– А вот так! – Семён Созонович хитрецки подмигнул, качнувшись на полусогнутых коленях, боднул перед собой воздух и зачем-то погрозил мне крючковатым пальцем в сливовых пятнах мозолей. – Второй сухой закон – не ссать на головы соседям снизу. Не ссать и не срать! Трубы не выдерживают.
– Понятно, – сказал я, всё больше утверждаясь в мысли, что старик не подведёт: всё самое вкусное меня ещё только ждало.
Глава 6
Поначалу я почти ежедневно отправлялся подышать терпким, напитанным хвойной смолой воздухом. Его тянущий привкус, как от вяжущей во рту хурмы, щекотал язык и гортань, покрывая слизистую тонким налётом. Сибирский воздух не похож на московский – под настроение можно прошагать и час, и два – дышишь жадно, но не из-за одышки, а от обилия в нём кислорода и эфирных масел. Не воздух, а энергетический коктейль! Только прошагав с десяток километров и подобравшись вплотную к магистральным штольням, очерченных периметром колючей проволоки, я начинал тереть кадык и тихонько пробовал голос. От переизбытка кислорода он часто становился тонким и скрипучим, как чернильное перо. Обкатывая на языке кисло-сладкий вяжущий шарик слюны, я чувствовал, как сокращается и растягивается дыхательная диафрагма, как вялая истома накатывает простейшими рефлексами мышечного тонуса. Подспудно разлаживались какие-то внутренние механизмы и открывалось второе дыхание, столь необходимое на обратную дорогу.
В один из таких вечерних променадов на моих глазах сотворилось топическо-сентябрьское чудо – выпал первый снег. Словно ставленник надвигающихся заморозков, падающий снег не таял. Он обильно усыпал пригорки, замарывая свежей побелкой бархатную черноту голой красносудженской земли.
Лёгкость сибирских морозов сыграла злую шутку. На третью неделю акклиматизации на новом месте организм предъявил мне тревожную дрожь в коленях. Дни, обманчиво обласканные солнцем, к вечеру кончались студёным коварством. Снег больше не случался, а остатки первого разметало по углам и закоулкам.
Как ни прискорбны были дни слабости, с прогулками я старался не завязывать. В выходные гулял до магазина и обратно, остальное время отлёживался, слушая радиоспектакли настроенного на театральную волну приёмника. Время от времени пролистывал взад-вперёд сборник шахматных задач Иващенко. Думать о комбинациях не получалось, и потрёпанный учебник всё время уносило потоком выкованного бытия на подоконник или под подушку. К вечеру наваливалась дикая апатия: мир казался мне удручающе одномерным, воображение в красках рисовало замшелый могильный камень в листьях плюща, под которыми едва угадывалась полустёртая от безвременья надпись: «Для моих несбывшихся надежд». Когда окончательно терял вкус к тонким страданиям, забывался тяжёлым дурным сном. Под вой ветра за окном мне снился гудящий в боровах огонь. Ало-бурые языки налитого энергией и силой пламени норовили вырваться наружу. Сон неизменно выводил в декорации погибающей в огне артели, где Сулагубов со шрамом на лице, точь-в-точь, как на старой пожелтевшей фотографии, отчаянно боролся за музейные реликты. Будто сошедшая с чаши Олимпийского огня, пламенеющая канонада расплёскивалась вокруг, неукротимая и неуёмная, пожирала людей, предметы, саму канву дурного кошмара, я просыпался в поту. Руки и лицо горели, по-прежнему ощущался жар выжженного пепелища. Потом меня знобило. Я пытался согреться одеяльным синтепоном, но безуспешно. Вспоминал о баночке консервированной ягоды, закутанной в тряпицу и выданной мне перед дорогой. Все мамы обожают малышню лечить малиной. Это у них, что ли, сидит на генном уровне, на уровне базовых инстинктов. При простуде и ангине я неизменно получал сладкое питьё: чай с малиной. Вместе с отваром чайного листа на ухо мне нашёптывалась охранительная молитва. Ягодный наговор работал безотказно – не позднее следующего дня болезнь отступала. С этими воспоминаниями и заветной банкой я подымался с кровати и волочился на четвёртый за кипятком. В эмалированной, обжигающей пальцы кружке распускал малину, перетёртую с сахаром. Залпом пил тошнотворно-сладкую бурду и плёлся обратно в комнату.
Разлад измученного болезнью организма вошёл в стадию кульминации во вторник, а накануне, как это обычно бывает, симптоматика ослабла и наступило обманчивое облегчение. Как только утвердился в мысли, что иду на поправку, моя иммунная система выкинула фортель – температура подпрыгнула до 38 с половиной. Я всё же потелепался на службу, наивно предполагая болезнь пересидеть. Новая метрика времени и пространства окутала мой рассудок. Помещение музея искажалось и вытягивалось по дуге в сотни миллиардов парсеков необъятного межзвёздного пространства, минуты и часы размазались тягучим мёдом на целую эпоху, куда можно было бы вместить всю историю человечества от рождения до наших дней.
Сам не помню, как досидел до четырёх, без обеда – есть совершенно не хотелось. В голове развлекались и блудили электрические смерчи. В лёгком беспамятстве набрал номер дежурного и слабеющим голосом попросил соединить с командиром части. Как и положено начальству, Искандер жалкие увещевания подчинённого пропустил мимо ушей, но не возражал против «укороченного» дня в музее, было похоже, подполковник куда-то спешил: он бросил трубку, не успев договорить. Слабость гуляла волнами по телу, лениво было даже двигаться, поэтому я решил не делать крюк до дежурки, а захватить ключи с собой.
Сохраняя монашеское безразличие к окружающей меня действительности, я по-настоящему радовался только одному: натруженному гудению лифта в фойе общаги. Его запустили утром после трёхдневного простоя и кажется к вечеру он ещё не успел сломаться. Досадное нежданность поджидала у дверей комнаты – ключ категорически отказывался укладываться в личинку замка, словно ему что-то мешало изнутри. Желание принайтовать себя к кровати откладывалось на неопределённый срок. Я подёргал ручку. Безрезультатно: дверь была закрыта изнутри. Вихревая энергия мигрени усилилась, я зло пнул ногой дверной косяк, и это возымело действие. По ту сторону послышался шум, приглушённый голос. Дважды щёлкнул проворачиваемый в замке ключ и в коридоре показалась взлохмаченная голова Синоптика.
– О! Привет! – сказал он и стрельнул глазами на электронное табло часов напротив. – Ты что-то рановато.
– Мы, кажется, о встрече не договаривались! – ответил я вместо приветствия. – Пропустишь или как?
– Сосед, некстати ты подался в самоходку…
Я подтянул рюкзак, нервно уминая в вспотевшую ладонь широкую заплечную лямку.
– Ты не один? – озарила меня догадка. – Там кто? Тата? Вы что, помирились?
– Гля, любопытный! – Синоптик пресёк мои попытки заглянуть внутрь. Через дверную щель он просочился в коридор, загораживая собой, как живым щитом, проход. Частично запахнутый банный халат с рюшами открывал пикантную подробность – ситцевые синие трусы архаичного фасона. В подобном облачении Синоптик смахивал на форменного фетишиста.
– Слушай, сосед, ты всё отлично сечёшь! Вот как раз сейчас мы миримся. По-дружески, исчезни на часок, а?
– Вы можете мириться где-нибудь в другом месте?
– Я честно, в гости к ней напрашивался! Веришь-нет? – Синоптик понизил голос до шёпота. – Намекал всячески. Мои намёки интерпретировали верно. Сказали, на самоубийцу вроде не похож.
– В смысле?
– В смысле, к Тате нельзя! Папашка ейный мне уши бантом завяжет, если узнает с кем дочь крутит шуры-муры. Так что у нас всё на правах анонимности.
Я обругал его козлиной. Меня жутко раздражало его шапкозакидательское настроение. С чего он вообще решил, что с девушкой поступать так позволительно, а после ещё идти на мировую. А может, я был раздражён острой нехваткой собственной уверенности, чтобы вломиться в комнату и в наглую занять свою кушетку. Организм, разболтанный инфекцией, отчаянно паниковал при мысли, зацикленной на перспективе встречи с Татой. Мысль усугублялась, плутая воспоминанием. Устав спотыкаться об электрическую змейку, ювелирным серебром опутавшую раковину уха, о глаза-маслины с винным туманом окраинных белков, о филированную чёлку, зубчиками выгрызающую домики бровей, я сатанел от предельной неясности, не в силах решить мучавшую меня жизненно важную задачу. Заниматься самокопанием сейчас хотелось меньше всего, да и возражать особых сил не было. Я развернулся и заковылял прочь.