Асканио (ил. А.Мелик-Саркисяна)
Шрифт:
– Но расскажите же, как это произошло?
– Я находился тогда в Париже, во дворце коннетабля, а сам он был в своем замке Бурбон-д'Аршамбо. И вот однажды капитан его телохранителей привез мне письмо: коннетабль приказывал немедленно вручить посланцу небольшой запечатанный пакет, хранящийся в его спальне, в шкафчике у изголовья кровати. Я повел гонца в спальню герцога, отпер шкаф, нашел там пакет и отдал его; капитан тут же уехал. А через час ко мне явились из Лувра солдаты с офицером во главе и тоже приказали отпереть спальню герцога и указать им шкафчик у изголовья кровати. Я повиновался. Они перерыли шкаф, но, разумеется, ничего
– Ну и дела! – пробормотал Обри, проникаясь сочувствием к своему товарищу по несчастью.
– Офицер всячески угрожал мне, но я молчал, будто не понимая, чего им от меня надо. Ведь если бы я сказал правду, они бросились бы в погоню за герцогским гонцом и отняли у него пакет.
– Черт возьми, – не выдержал Жак, – вот что называется действовать с умом! Вы поступили, как преданный и честный слуга.
– Тогда офицер оставил меня под охраной двух солдат, а сам с двумя другими поехал в Лувр. Через полчаса он вернулся, на этот раз с приказом отправить меня в замок Пьера Ансизского, в Лионе. Меня заковали в кандалы и втолкнули в карету, где я оказался между двумя стражниками. А через пять дней я уже сидел в тюрьме… Впрочем, должен признаться: она была отнюдь не такой суровой и зловещей, как эта. А в общем, не все ли равно: тюрьма есть тюрьма, – шепотом добавил умирающий. – В конце концов я привык к Шатле так же, как и к другим тюрьмам.
– Гм… Это доказывает, что вы философ, – сказал Жак.
– Первые три дня и три ночи прошли спокойно, а на четвертую ночь меня разбудил слабый шум; я открыл глаза и увидел, что дверь камеры отворилась и в нее вошла какая-то женщина под вуалью в сопровождении тюремного привратника. По знаку таинственной посетительницы привратник поставил светильник на стол и смиренно вышел; тогда незнакомка приблизилась к моей койке и подняла вуаль. Я громко вскрикнул…
– Ну и кем же оказалась эта дама? – спросил Обри, придвигаясь поближе к рассказчику.
– Эта дама была не кто иная, как Луиза Савойская, герцогиня Ангулемская, регентша Франции и мать короля.
– Вот это да! – воскликнул Обри. – Но что могло ей понадобиться у такого бедняги, как вы?
– Она пришла, чтобы расспросить меня о пакете, который увез гонец герцога. В нем, оказывается, были любовные письма, неосторожно присланные когда-то этой знатной дамой человеку, которого она теперь преследовала.
– Стой, стой, стой! – сквозь зубы пробормотал Жак. – Эта история чертовски напоминает мне историю герцогини д'Этамп и Асканио.
– Э! Да все эти истории о влюбленных и сумасбродных знатных дамах как две капли воды похожи одна на другую! – ответил старик, слух которого, казалось, был таким же острым, как и зрение. – Но горе малым мира сего, если они в них замешаны!
– Погодите, погодите, вещун вы этакий! – вскричал Жак Обри. – Что вы там городите? Ведь я тоже замешан в историю сумасбродной и влюбленной дамы!
– Ну, если так, вам придется навеки распроститься с белым светом и даже с жизнью.
– Да пошли вы к дьяволу с вашим карканьем! Мне-то какое дело до всего этого? Ведь влюблены-то не в меня, а в Асканио!
– А разве в меня были влюблены? – возразил узник. – О моем существовании до поры до времени и не подозревали. Вся моя вина заключалась в том, что я оказался зажатым, как в тиски, между бесплодной любовью и неистовой жаждой мести, и тиски эти меня раздавили.
– Клянусь честью, – вскричал Обри, – все это не очень утешительно, достойный друг! Но вернемся к даме; ваш рассказ очень занимает меня; все случившееся с вами очень похоже на мою собственную судьбу, меня даже мороз по коже продирает.
– Ну вот, – продолжал старик, – как я уже сказал, ей нужны были письма. Чего только она мне за них не обещала: почет, милости, деньги! Чтобы получить обратно свои письма, она готова была выманить у королевского казнохранителя четыреста тысяч экю, даже если бы за эту услугу ему пришлось, как барону де Семблансе, [122] отправиться на виселицу.
Я ответил, что никаких писем у меня нет и что я вообще не понимаю, о чем идет речь.
Тогда заманчивые предложения сразу сменились угрозами; но запугать меня оказалось так же трудно, как и соблазнить, потому что я говорил истинную правду: писем у меня не было. Ведь я же отдал их гонцу. Герцогиня ушла разъяренная, и целый год о ней не было ни слуху ни духу.
122
Семблансе, барон (1457–1527) – казначей Франциска I; был обвинен в растрате доверенных ему сокровищ и повешен.
Через год она снова пришла, и разыгралась точно такая же сцена. Но на этот раз я молил, упрашивал ее освободить меня, заклиная сделать это ради моей жены и детей. Все было напрасно. Она объявила, что если я не отдам писем, то буду сидеть в тюрьме до самой смерти.
Однажды я нашел в куске хлеба напильник. Это мой благородный господин вспомнил обо мне. При всем своем желании он не мог ни мольбами, ни силой вызволить меня из темницы – ведь он сам был на чужбине, несчастен, гоним. И все же коннетабль Бурбон отправил во Францию своего слугу, чтобы тот упросил тюремщика передать мне напильник и сказать, кем он послан.
Я перепилил два прута железной решетки в окне; сделал из простынь веревку и стал по ней спускаться. Но, добравшись до конца, я напрасно искал под ногами землю: веревка была слишком коротка. Тогда, призвав на помощь господа бога, я выпустил ее из рук и полетел вниз: ночная стража при обходе нашла меня без чувств, со сломанной ногой.
После этого меня отправили в крепость в Шалон-на-Соне. Я провел там два года в одиночном заключении. А через два года ко мне снова явилась моя преследовательница. Письма, эти злосчастные письма, не давали ей покоя. На сей раз она привела с собой палача, чтобы он пытками вынудил у меня признание. Напрасная жестокость! Герцогиня опять ничего не добилась, да и не могла ничего добиться. Я сам знал только то, что отдал письма человеку герцога.
Однажды я нашел на дне кувшина с водой полный мешочек золота. Это снова мой благородный господин вспомнил своего верного слугу.
Я подкупил на эти деньги тюремщика… верней, этот негодяй прикинулся, что подкуплен. В полночь он отпер дверь моей камеры, и я вышел. Следуя за ним по тюремным коридорам, я уже чувствовал себя свободным, как вдруг на нас набросились двое стражников и обоих нас связали. Все оказалось очень просто: увидев у меня золото, тюремщик сделал вид, будто тронут моими мольбами, а завладев им, мерзавец предал меня, чтобы не упустить причитающегося доносчикам вознаграждения.