Асканио(изд.1979)
Шрифт:
– Да ведь юноша при смерти! Вы убьете его, сударь, если вздумаете переносить. Ему, вероятно, надобно тотчас же оказать помощь… Жером, беги за лекарем Андре!.. Нельзя его переносить – ему ведь так плохо. Слышите? Вы можете идти, можете оставаться, но его не трогайте.
Бенвенуто посмотрел на герцогиню проницательным взором, затем с тревогой взглянул на Асканио. Он понял, что у госпожи д'Этамп его любимому ученику не угрожает никакая опасность и что, пожалуй, опасно переносить его без предосторожностей. И он тотчас же принял решение, ибо быстрота и непреклонность были одним из достоинств, а может быть, недостатков Челлини.
– Вы за него отвечаете, сударыня! – проговорил он.
– О да, своей жизнью! – воскликнула герцогиня.
Бенвенуто нежно поцеловал в лоб своего ученика, закутался в плащ и, держась за рукоятку кинжала, гордо вышел, обменявшись с герцогиней взглядом, исполненным ненависти и презрения. А на прево и виконта он даже не соблаговолил посмотреть.
Анна проводила Бенвенуто, пока он не скрылся из виду, взглядом, горящим от ярости; затем выражение ее глаз изменилось, и она встревоженно и печально взглянула на милого ее сердцу больного: любовь сменила гнев, тигрица вновь превратилась в газель.
– Доктор Андре, – обратилась она к лекарю, прибежавшему со всех ног, – осмотрите его! Спасите! Он ранен, он умирает…
– Пустяки, – сказал доктор, – временный упадок сил. – И он влил в рот Асканио несколько капель целебного настоя, который всегда носил с собой.
– Он приходит в себя! – воскликнула герцогиня. – Он пошевелился! А теперь, доктор, ему надобен покой, не правда ли?.. Перенесите его вот сюда, в эту комнату, и положите на оттоманку! – приказала она двум лакеям и добавила вполголоса, чтобы никто, кроме них, не слышал: – Предупреждаю: если проговоритесь о том, что видели или слышали, головой поплатитесь за болтовню! Ступайте.
Лакеи, дрожа от страха, поклонились, осторожно подняли Асканио и унесли.
Оставшись наедине с прево и виконтом де Марманем, осторожными свидетелями того, как ей вновь нанесли оскорбление, госпожа д'Этамп смерила обоих, особенно виконта, презрительным взглядом, однако же тотчас сдержала свои чувства.
– Итак, я сказала, виконт, – заметила она желчно, но спокойно, – что ваша затея – дело нешуточное, но сказала не подумав. Полагаю, власти у меня довольно, чтобы покарать злодея, а в случае надобности поразить тех, кто разгласит тайну. Надеюсь, на этот раз король соизволит его наказать; но я хочу отомстить. Наказание делает оскорбление явным, месть же его скрывает. У вас, господа, оказалось достаточно хладнокровия, и вы медлите, чтобы вернее отомстить. Хвалю вас за это, но советую вам: будьте благоразумны, не упускайте случая, не заставляйте меня прибегать к содействию других. Виконт де Мармань, с вами надобно говорить прямо: я ручаюсь, что вы останетесь безнаказанным, как ненаказуем и палач. Однако, если вам угодно знать мое мнение, советую вам и вашим головорезам отказаться от шпаги и орудовать кинжалом. Итак, решено: не болтайте, а действуйте немедля – вот лучший ответ. Прощайте, господа!
Она говорила отрывисто, резким голосом и протянула руку, как бы указывая вельможам на дверь. Они до того смешались, что неловко откланялись и вышли с растерянным видом, не сказав ни слова.
– О, вот что значит быть всего лишь женщиной и обращаться за помощью к таким трусам! – проговорила Анна, поглядев им вслед с брезгливой гримасой. – О, как я презираю всех этих людишек, коронованного возлюбленного, продажного супруга, лакея в камзоле, лакея в ливрее, презираю всех, кроме того, кем я, помимо воли, восхищаюсь и кого без памяти люблю!
Она вошла в покой к красавцу больному; Асканио открыл глаза в тот миг, когда к нему приблизилась герцогиня.
– Пустяки, – повторил лекарь Андре, обращаясь к госпоже д'Этамп. – Молодой человек ранен в плечо. Слабость, усталость, душевное потрясение, а может быть, и голод вызвали обморок. Как видите, все словно рукой сняло после приема целебного снадобья. Сейчас он совсем пришел в себя, и его можно перенести домой на носилках.
– Довольно! – проговорила герцогиня, подавая кошелек господину Андре, который отвесил ей глубокий поклон и вышел.
– Где я? – спросил Асканио; очнувшись, он старался собраться с мыслями.
– Вы у меня, Асканио, – отвечала герцогиня.
– У вас, сударыня? Ах да, узнаю вас! Вы госпожа д'Этамп. Припоминаю… А где же Бенвенуто? Где учитель?
– Не шевелитесь, Асканио. Ваш учитель в безопасности. Не тревожьтесь: он преспокойно сидит у себя дома и обедает.
– Да как же он оставил меня?
– Вы потеряли сознание, и он поручил мне позаботиться о вас.
– А вы правду говорите, что он не подвергся опасности, что вышел отсюда цел и невредим?
– Повторяю и подтверждаю, что он в полной безопасности, ему ничто не угрожает. Поймите же, Асканио! Неблагодарный! Я, герцогиня д'Этамп, бодрствую у его ложа, ухаживаю за ним с сестринской заботливостью, а он только и знает, что говорит о своем учителе!
– О сударыня, простите меня и примите мою благодарность! – отвечал Асканио.
– Давно бы так, – промолвила герцогиня, покачивая своей хорошенькой головкой и лукаво улыбаясь.
И тут герцогиня д'Этамп стала говорить. Тон ее речей был задушевен, в самые простые слова она вкладывала сокровенный смысл, задавала вопросы с жадным любопытством и в то же время с каким-то уважением и вслушивалась в ответы так, будто от них зависела ее участь. Она стала кроткой, нежной и ласковой, как кошечка, предупредительной и чуткой; напоминая искусную актрису на сцене, она незаметно наводила Асканио на разговор, от которого он уклонялся, и приписывала ему те мысли, которые сама обдумала и высказала. Она, казалось, потеряла всю свою самоуверенность и внимала ему как пророку, обнаруживая весь свой просвещенный и пленительный ум, благодаря которому, как мы говорили, ее называли самой красивой из ученых женщин и самой ученой из красавиц. Словом, она превратила беседу в тончайшую лесть, в искуснейшее обольщение; и в конце концов, ибо юноша в третий или четвертый раз намеревался уйти, она сказала, удерживая его:
– Асканио, вы рассказываете о своем прекрасном ювелирном ремесле так красноречиво, с таким жаром, что для меня это своего рода откровение. Отныне я буду находить глубокий смысл в том, что прежде мне представлялось всего лишь украшением. Значит, по-вашему, Бенвенуто мастер своего дела?
– Сударыня, тут он превзошел самого божественного Микеланджело!
– Я сердита на вас. По вашей милости я, пожалуй, не стану так гневаться на него за неучтивость.
– О, не обращайте внимания на дерзость учителя, сударыня! Под его грубоватостью скрывается горячее и преданное сердце. Но Бенвенуто нетерпелив и необуздан – ему показалось, будто вы заставили его ждать, чтобы позабавиться, и это оскорбление…
– Вернее, шутка, – сказала герцогиня тоном балованной девочки, смущенной своей шалостью. – Я, право, еще не была одета, когда явился ваш маэстро, и просто чуть-чуть замешкалась с туалетом. Это дурно, очень дурно! Видите, я исповедуюсь перед вами. Ведь я не знала, что вы пришли тоже! – добавила она с живостью.
– Все это так, сударыня, но Челлини – а он, конечно, не очень проницателен, да его вдобавок ввели в заблуждение, я-то могу признаться вам, ведь вы так очаровательны и так добры, – итак, Челлини считает вас ужасно злой и жестокой, а в вашей ребяческой выходке он усмотрел оскорбление.