Аслан и Людмила
Шрифт:
А теперь она видела, как оно бывает на живом нерве. Как природой было задумано, чтобы человек страдал. И презирала весь на свете наркоз. И всех, кто не знает, что это такое — боль.
Боль, сказала ей баба Тася, это разговор человека с Богом.
И Аслан с ним сейчас разговаривал день и ночь.
А Бог — он для всех один.
«Господи! Верни мне ребенка!» — в который раз взывала к небу Наташа и рыдала. Прошла уже почти неделя. Милы не было.
Наташа не могла ни есть, ни спать, ни работать. Она только держалась за какую-то одной ей ведомую внутреннюю нить, которая вела ее к дочери. И не верила, что все кончено.
Павел стал серым. Смысл жизни потерялся.
Вроде бы и дочка уже взрослая была. Выросла и наконец стала посамостоятельней. Сколько мечтали они раньше о том времени, когда можно будет спокойно оставлять ее дома одну. И не устраивать чехарду с бабушками и тетями. Им всегда было некогда.
Теперь ему казалось, что это возмездие за то громадное желание дочку куда-то пристроить. Только чтобы не сидеть с ней самому. А ведь мог иногда. Что лукавить.
И терял время. Терял время, которое, оказывается, было строго ограничено. И теперь уже у ребенка не спросишь о том, о чем так хочется спросить. Когда ей было лет пять и у него вдруг выдавалась минутка поговорить с ней, он задавал ей любые вопросы, которые приходили в голову: «Что такое совесть?», «Что такое любовь?», «Что такое хлеб?» Она так искренне копалась в своей душе, чтобы найти ответ, так трогательно объясняла ему! Он все обещал, что возьмет у друзей диктофон и запишет ее на память об этом удивительном возрасте. Да так и не успел. Она выросла. Но он успокаивал себя тем, что спросить обо всем можно и у взрослой. Но опоздал и тут. И понял это только тогда, когда она не вернулась вместе со всеми…
Аслану стало немного лучше. И он начал выходить на улицу, сидел на солнышке. Первое, что сделал — поточил бабке все ножи. Мила, когда Тасе не помогала, сидела вместе с ним. Говорила, в основном, она. Он отвечал односложно, старался больше молчать, чтобы не бил кашель. Иногда просто кивал головой, и все держался за бок. Что с ним случилось на корабле, он ей все-таки в двух словах рассказал. Уж больно была она настойчива.
Белка к нему не приближалась. Обходила кругами.
Мила решила, что пора. Дальше ждать нельзя. Завтра суббота. А значит, есть шанс застать в деревне тех, кто приехал сюда из Москвы. Идти надо было далеко. Сначала до дороги. А потом километров шесть. Так объяснила бабка.
Уйти ей хотелось пораньше. Очень уж не нравилось Миле возвращаться по незнакомым местам поздно. Главное, как она полагала — это запомнить дорогу. С этим у нее, правда, было не очень. Географический кретинизм. Так, кажется, называлась ее способность теряться на незнакомых ландшафтах.
Одета она была так, что пристать к ней могли только идиоты. Бабкина выцветшая юбка и слишком просторный для нее свитерок. А голову, чтобы идти в лес, она повязала платком. Ну, и галоши, конечно. Все путем…
Дошла часа за два. А пока шла, все дивилась тому, как хорошо в лесу ранним-ранним утром. И день впереди. И ночь далеко. И ей казалось, что у нее в душе тоже ранее утро.
Самым трудным оказалось другое. Дойти-то она дошла. А вот впервые столкнулась с тем, что встречают по одежке. Дом, который был ей нужен, стоял за забором. Новенькая сверкающая машинка говорила о том, что хозяева приехали. Она постучала. Вышел толстый мужик в трениках. Лицо его, в принципе, ничем не примечательное, белобрысое, показалось ей каким-то обмылком. Оказывается, неделю смотреть только на сына гор, с его чеканными чертами лица, было просто вредно.
— Извините, пожалуйста, мне очень нужно позвонить. Вы не разрешите?
— Девушка, тут не главпочтамт. На станцию идите. Давайте, все, блин, ко мне теперь ходить будем. Ну вы даете, ребята… — И он, глядя все время мимо нее, махнул неопределенно рукой, повернулся, почесал затылок и ушел.
Она закричала ему вслед:
— Да поймите, меня мама в Москве потеряла. С ума сходит. Ну, пожалуйста! Можно хоть сообщение отправить. «Мама я жива». Что же вы, не русский человек что ли?
Но он удалялся. И она злобно подумала: «новый русский».
Она никуда не уходила и думала, что никуда и не уйдет пока не добьется своего. Но через две минуты он вышел на крыльцо и спросил:
— Ну? Номер-то какой?
Обратно Мила шла не спеша. Вдыхала лето. И на душе теперь было хорошо.
Но когда возвращалась, поворот на дороге прошла. И долго еще шла вперед, не узнавая ничего вокруг. Потеряла на этом целый час, если не больше. А когда все-таки вырулила на нужную тропинку, пошел дождь.
Когда она, хлюпая галошами, подходила, наконец, к дому, то увидела, что он стоит на крыльце.
— Где ты была? — спросил он хрипло и впился в нее глазами.
— Ну что ты здесь стоишь?! Иди в дом скорее. Тебе нельзя тут. Прохладно. С ума сошел! — Она не ответила ему, только разволновалась, что ему опять будет хуже.
— Где ты была? — повторил он. Но видно было, что повторять он не привык.
— О Господи… Рацию в лесу нашла. На тебя стучала! — Она с упреком на него смотрела. Но юмора ее он, кажется, не понял. Видимо, в жизни с ним происходило и не такое. — Не надо думать, Аслан, что мир вертится только вокруг тебя!
Она не говорила с ним весь вечер. Обидно было, что он о ней подумал что-то, чего сделать бы она не смогла. В конце концов, смешно выходить раненого человека, а потом сдать.
Бабка не вмешивалась. У нее с ним все было прекрасно.
Она сидела у себя на чердаке, расчесывала волосы и зашивала свитер, который утром зацепила о гвоздь, когда приставная лестница, ведущая к ней, вздрогнула и заскрипела.
— Мила!
— Аслан! Не надо, не поднимайся. Тебе нельзя! — Но он подумал, наверное, что нельзя ему, потому что слаб. И поэтому полез еще решительней.
— Почему нельзя?
Показалась его голова. Он оперся локтями о верхнюю ступеньку лестницы и замер, глядя на нее, не отрываясь.
— Слезай, а… Видишь, одежду зашиваю, другой-то нет. Не смотри, пожалуйста.
Но ей было приятно, что он смотрит. Приятно… И нисколечко не стыдно. Волосы были распущены и закрывали ее всю, как широким платком. И только поэтому он не сразу понял, почему нельзя.
— Ты бы себя видела… — сказал он хрипло и спрыгнул вниз.
Она только услышала, как сдавленно он охнул. Рано ему еще было выделывать такие финты.