Assassin's Creed: Shards

========== I. 1584 н.э.: Комета. Российское царство, Москва ==========

По двору ходил шепот.

Он присутствовал везде, наполнял собой уши, наводнял разум и загонял в угол волю; от него нельзя было скрыться, как нельзя было скрыться от кровящей ализариновой черты за окном – рваной раны, пересекшей собой небосвод.

Говорили всё и говорили все.

Что осьмнадцатое настало, но Государь жив, что волхвы солгали, что их за такую дерзость должно отправить на костер, - и что Государь смертельно болен, пусть и чувствует себя лучше, что ему

Сейчас коридоры дворца безлюдны и темны, и высокие своды палат уходят в пустоту.

Я не могу взглянуть вверх: везде мне чудится красная, как наш крест, черта на сереющем небе.

Мне жаль, что я не могу верить в божье наказание и молиться вместе со всеми о пощаде. Шуйские, Милославские, даже Захарьин – могут.

А я нет.

Я верю в одно, а вернее, в одного.

И я боюсь.

Мы слишком многое сделали не так: не так, как могли бы, не так, как было надо. И я не виню его - я не знаю, как он смог вести нас после всего того, что пережил. Как смог столь долго сохранять рассудок.

Но Государь все же смертный – сколько бы ни твердил народ о божьем помазаннике, сколько бы веков ни пережила эта традиция – эта вера – эта… сплетня – перед лицом Смерти мы все всегда равны.

Потому что за ней ничего нет.

Отец Понимания, как хорошо, что эту правду знают не все.

Особенно, когда сам Государь смотрит ей в лицо, а нашу страну окружает кольцо врагов, сжимающееся с каждым днем.

И после этого ассасины смеют твердить о свободе? Пускай бы они попробовали дать народу такую свободу. На грани голода, на грани завоевания.

На грани отчаяния.

И после этого пусть попробовали бы удержать страну в своих руках. Бескровно. Не так, как это делаем мы - убийцы и звери.

Но подобные мысли столь же бесполезны, сколь и тяжелы.

«Отравлен», шепнул мне на ухо личный врач, и я знаю – это конец, это последняя нота и завершение всего, что мы сделали.

Всего, что он сделал.

Остальным я сказал, что Государево сердце может не выдержать сильных переживаний. Не для личной выгоды – зачем? – но чтобы он смог дожить свои последние часы в покое.

В том покое, которого он был лишен.

Ассасины уничтожили почти всю его семью: мать, первую жену, старшего сына. Они отняли у него ближайших друзей, сломив их веру и, возможно, запугав вечными муками после смерти.

Отец Понимания, я никому никогда не желал большего зла, чем своему бывшему брату Андрею Курбскому. Будь проклят он, ставший последней каплей. Трус и предатель.

Лицо Государя белее, чем вновь проявившиеся из-под копоти при его правлении стены Благовещенского собора, и каждый вдох с хрипом вырывается из его груди.

Я сижу рядом, я близко – как всегда был все эти годы – но теперь я бессилен. Бессилен перед этой чертовой неизбежностью.

И даже Посох не в силах ему помочь. Ни Посох, ни Яблоко, дарующие всевластие – какая горькая шутка! – не властны над Смертью.

Проклинать ассасинов бессмысленно.

Они сделали хитрый ход – такой, какого мы не ожидали. Не клинок, не отравленная сталь, но яд без самого железа принес Государю конец.

Это странно, несправедливо – но мне ли просить о справедливости? Нам ли просить о ней?

Наш Орден давно уже ни о чем не просит.

Кого просить, если в этом мире не на кого опереться, кроме как на самих себя, и некого искать за алым знаком в ледяном безмолвии поднебесья?

Я поворачиваю голову к окну. Оно почти полностью занавешено, чтобы солнце не резало Государю больные глаза, но на деле в этом нет нужды.

Небо стремительно темнеет, и только кровавый росчерк по-прежнему горит на своем месте.

И это тоже по-своему шутка.

Наш цвет – не только наша, но и чужая кровь, пролитая за дело. И наш крест – не крест покаяния или смирения и, к жалости, не крест веры – но крест греха и первой смерти на земле*, а значит, крест ответственности за все совершенное и совершаемое. И, скорее всего, за все, что еще будет совершено.

Государь пропускает вдох, и я резко оборачиваюсь к нему, боясь, что он так и не придет в сознание, так ничего и не скажет – и не простит.

Но сейчас в полумраке блестят белки его воспаленных глаз, и в моей душе – если она все еще есть, если я не разменял ее в пути за возможность сделать еще один шаг – что-то защемило, а потом больно дернулось вниз и оборвалось.

Я медленно опускаюсь на колени рядом с его постелью. Если что-то я еще способен сделать для него, так это показать свою верность в час его наибольшей слабости.

Я ловлю его полубезумный, уставший взгляд – и, остановившись на мне, его глаза проясняются, а дыхание – по крайней мере, так мне кажется, - становится чуть ровнее.

Еще несколько мгновений, и Государь резким, порывистым движением хватает меня за руку и с былой силой притягивает к себе.

Я мгновенно наклоняюсь-падаю вперед, опираясь руками о постель – не опасаясь сейчас прогневать его своей близостью – и мучительно напрягаю слух в страхе пропустить хоть слово.

– Сына, - тихо выдыхает Государь, и я уже вскакиваю на ноги, дабы отправить за Федором, как все это время, наперед предугадывая его желание. Но сегодня я ошибся, и меня снова с такой же силой заставляют рухнуть обратно на колени.

– Береги, - с трудом произносит Государь и, тяжело вдохнув, замолкает. Мне кажется, что уже навечно, и я закрываю глаза, молча сжимаю его руку в своей и начинаю считать время между каждым неровным глотком воздуха.

Сына. Царевича Федора, наивного и несмышленого: слишком слабого для того, чтобы быть поверенным в нашу тайну.

На троне его нужно будет оберегать и, Отец Понимания, я клянусь делать это всю его жизнь, сколь бы недолгой из-за болезни она ни оказалась.

В палате становится совсем темно и несравнимо тише, чем раньше. Теперь мне приходится прислушиваться для того, чтобы убедиться, что мой Государь все еще жив.