Ассистент
Шрифт:
— Какая, на хрен, другая машина?!
Я злился. Приехал бы, сволочь, как договаривались, не было бы этой кошмарной ночи, и не тронулся бы я умом окончательно.
— Мало ли… — замялся водитель, — мне три или четыре встречных по дороге сюда вчера попались.
Я не стал с ним спорить, махнул рукой и прошел в дом. Хоть здесь все в порядке. Иностранцы, невооруженным глазом видно, довольны моей работой.
— Хо-ро-шо, — без акцента, но по слогам сказал Ганс Бауэр, продемонстрировав большой палец, а Григорий Сергеев спросил настороженно:
— Ты
— Потом, — отмахнулся я, — давай делом заниматься. Какие занавески вешать будем?
Но Григорий не унимался:
— Нет, правда, где ты был? Сначала микроавтобус за тобой ездил, но без тебя вернулся. Водитель сказал, что нет тебя тут. Потом Жоан Каро тебя искать стала, переполошила всех. Я с ней тоже сюда приезжал, уже ночью, и — снова никого.
Вот это новости… Я-то думал, водитель микроавтобуса забыл про меня, а соврал, что не нашел. Но Жоан с Гришей врать не станут. Где же был-то я всю ночь? На холмах прятался? Почему тогда проснулся на полу заброшенного дома?
Ответы отсутствовали. В психбольнице я все расскажу как на духу, дипломированные специалисты дадут мне ответы и поставят диагноз, в Евросоюз с которым меня уже точно не пустят… Или наоборот? Прикинусь преследуемым властями олигархом, которого спецслужбы упекли в психушку, так примут как родного! Любят на Западе наших сумасшедших… Вот только не похож я на олигарха, как меня ни верти. Даже на сумасшедшего…
— Гриш, я правда не знаю, что могло случиться, но всю ночь я не покидал этого дома. Посмотри, и окна забил, чтобы теплее было.
— Забил, — кивнул Григорий. — Расскажешь потом?
— Нечего рассказывать. Никто за мной не приехал, я заколотил окна, протопил печь и лег спать. Час назад проснулся.
Григорий смотрел пристально, и видел я по его взгляду, что не верит мне художник. Ни единому слову не верит. Вот только в чем он меня подозревать-то может?
— Не нравишься ты мне, Андрей, в последнее время. Какой-то ты стал… — он запнулся, подбирая слово, — странный, что ли? Не знаю… Я вчера думал, ты водяры с собой взял, перебрал и заснул под кустом в степи, а от тебя спиртным даже не пахнет. И вон, — Григорий кивнул в сторону стола, — бутылка водки нераспечатанная стоит.
Я посмотрел — точно, стоит, с девственной винтовой крышечкой, семисотграммовая… Что же творится то, Господи? Выходит, и не пил я ее? Белая горячка, значит, исключается, остается шизофрения, вероятно интенсивно протекающая…
Режиссер с оператором, жестикулируя, что-то обсуждали у окна, выходящего на байкальский берег.
Вошел Борис Турецкий, поздоровался.
— Живой, слава богу, — сказал, вынимая из кармана довольно громоздкую телефонную трубку. Первые мобильники лет десять назад примерно такие были. — Спутниковый! — сказал с гордостью. — Правда, российского производства, но все равно работает!
Он восторгался этому, как чуду, мать его ети, иностранца хренова…
— Жоан Каро привезла из Иркутска еще три телефона, — сказал Турецкий, набирая номер. — Просила позвонить. Волнуется за вас очень. Она приезжала сюда поздно вечером. Вы в курсе?
Я кивнул.
— Анна Ананьева где?
— Вместе с мадемуазель Каро в Еланцы в администрацию Ольхонского района поехала. Вечером вернутся.
Я вздохнул с облегчением. Не хотел я сейчас видеть женщин. Мужчин, впрочем, тоже, но одно только воспоминание о женщинах вызывало нечто, сходное с тошнотой. Что происходит? То ни о чем, кроме как о бабах, думать не могу, а теперь — отвращение.
Переводчик заговорил в трубку на французском. Пару раз я услышал свое имя, в меру исковерканное прононсом.
Григорий Сергеев убрал наконец со стола бутылку водки. Тактичные иностранцы ее не заметили. Зато заметили череп барана на полке у печки, а под ним на гвозде — бубен. Мой бубен, который попросту не мог существовать! Я глазам своим не верил. А режиссер с оператором восклицали восторженно, чуть ли не в ладоши хлопали, рассматривая оба предмета.
Турецкий сунул мне в руку трубку.
— Жоан просит вас, Андрей.
— Что я ей скажу? Я ж языка не знаю!
— Она просто хочет услышать ваш голос.
Режиссер подозвал художника и переводчика. Заговорил.
— Гутен морген, Жоан, — сказал я в трубку.
— Вас ист лос, Андрэ? Ду бист ин орднунг?
— Алес ист зер гут.
— Их либе дих!
— Я их тоже либе.
Она наконец отключилась. Эта мука нестерпимая говорить о любви, пусть и не на родном, безбожно исковерканном немецком, когда тебя тошнит от одного упоминания о ней… Господи, что со мной? И еще, какого Господа я имею в виду, когда произношу это слово? Уж не Эрлен ли хана, Владыку Царства Мертвых?
Француз завершил свою эмоциональную речь, заговорил на русском Турецкий:
— Месье Диарен восхищен предметами народного творчества — бубном и черепом барана. Они искусно выполнены…
— Череп настоящий, — перебил художник-постановщик. — Пусть Поль выйдет в степь, там сплошные кости!
После перевода француз воскликнул коротко, Турецкий продолжил:
— Тем лучше. Месье Диарен хочет, чтобы эти предметы попали в кадр на передний план. Это стильно.
— Это невозможно, — отрезал Григорий Сергеев, он заметно злился. — Скажи ему, что по сценарию главного героя встречают русские бабки. Они — семейские, старообрядческой православной веры. Бубен для них — греховное язычество, череп тоже. Эти вещи не могут находиться в их доме.
Пока его переводили, он повернулся ко мне и добавил негромко:
— А вообще, черт знает. Но уж не на видном месте… Дошли сведения, что в случае болезни русские переселенцы нередко обращались к местным шаманам, причем не только простые крестьяне и казаки, но чиновники и даже градоначальники, то есть люди достаточно образованные.
Словом, в интерьер атрибуты шаманизма не попали, но Ганс Бауэр сделал десяток кадров. Как и Андрэ, фотограф. Тот вообще слонялся всюду и снимал, снимал… Работа такая.