Ассистент
Шрифт:
Это так, к слову, как наглядно-банальный пример из старой Книги…
Стоп. Исследование спама придется отложить. Через тридцать минут я обещал быть в Музее декабристов. Посмотрел на часы — уже через двадцать…
На тротуарах и проезжей части выпавший снег прохожие и автомобили превратили в грязное месиво. Но на клумбах, крышах и деревьях он лежал нетронутый, чистый, пушистый… Подумалось, что в детстве я был бы страшно рад такому снегу — податливому, мокрому. Им можно играть, из него можно лепить все, что угодно: хочешь — снежки, хочешь — снежную бабу… Очевидно, я
Меся грязь, моча ботинки, я шел в музей знакомой дорогой через центр города и размышлял, что вот она, еще одна ненормальность последних дней. Я вообще-то всегда женщин любил, но чтобы, как сейчас, только о них и думать… не было такого! Наваждение это какое-то. Наваждение и только!
Ну вот, я снова о них думаю, снова перед глазами ляжки, сиськи и губастые влагалища, снова трудно ходить и каждый шаг отдается болью… Я — маньяк, Господи… И за что же мне это наказание?
Зря торопился. Минут пятнадцать я простоял у запертых ворот конюшни, наблюдая, как по обширному музейному двору мужчина в рабочей одежде кругами водит под уздцы оседланного коня со странным седоком — девочкой лет пяти-шести. Она сидела довольно уверенно, по виду привычная к конным выездам, но было в ее посадке что-то… Не знаю, как сказать, но я понял, что ребенок нездоров. А когда мужчина спустил ее на землю и она, бедненькая, пошла к молодой женщине, ожидающей неподалеку, все мне стало ясно. Девочка дергалась при ходьбе, выбрасывая ступни ног высоко в стороны, тряслась вся… Бедный ребенок…
— Ду ю спик инглиш? — услышал я за спиной и обернулся.
Пока я наблюдал да сочувствовал, ко мне подошел мужчина. Лошадь, кстати, тоже. От обоих разило потом. Лошадиным, естественно. Но запах этот не был неприятен.
— Не сникаю, шеф, и не проси.
— Наш, значится… — Мужик улыбнулся, лошадь тоже показала здоровенные, здоровые зубы. — Тут в последнее время сплошь иностранцы шастают.
— А я что, неужто похож?
Мужик пожал плечами, лошадь замотала головой как-то неопределенно — сначала вроде сверху вниз, согласилась, а потом — слева направо, мол, нет, Андрюха, не похожа твоя рязанская рожа на лик жителя Роттердама. И при чем здесь Роттердам, не знаю…
— А чего не похож-то? — сказал мужчина. — Люди как люди. Ты вдобавок белой масти будешь, я и подумал, может, немец?
Я не указал ему на то, что обратился он ко мне не на немецком, а на псевдоанглийском. Вероятно, мужчина просто не знал больше ни слова ни на одном из иностранных языков. Но это все ерунда, интересовало меня другое. Спросить, однако, я ничего не успел, только рот раскрыл, как мужик протянул мне здоровенную ладонь.
— Иван.
— Андрей. — Представившись, я пожал его мозолистую, огрубевшую от физического труда лапу. Слушай, Иван, а девочка, которую ты на лошади катал, она, что…
Я замялся, не умея подобрать слова, но Иван, добрый малый, пришел мне на выручку.
— Церебральный паралич, — сказал коротко. — Их к нам много родители привозят, больных детей. Но не для баловства, для лечения.
— И что, правда помогает? — удивился я.
— Еще как. Ребенок лошадь погладит, проедет десяток кругов, по-другому себя чувствовать начинает. Сам, поди, видел, какая Маша на земле и какая на лошади была.
Видел. Разница огромная.
И лошадь согласилась с Иваном, заржала негромко, закивала: да, мол, помогаю я Маше и другим детям тоже, само собой…
— Чудеса да и только.
— Не чудеса, — возразил Иван. — Общение с природой, с Богом. А животина, лошадь, она сама природа и есть. И Бог, наверно, тоже…
Интересный мужик, я бы еще с ним поболтал, но во двор музея вошел Григорий Сергеев, увешанный конской сбруей, как новогодняя елка гирляндами и шарами.
— Давно стоишь? — поинтересовался он, сбрасывая в снег поклажу.
— Не очень.
— Здравия вам, — вмешался Иван. — А сбруя зачем?
— Для съемок, — ответил Григорий, отпирая висячий замок на воротах конюшни. — Взял вот у знакомых.
— Чего не сказали? Я бы приволок, сколько надо. У меня и старинная есть, в которую еще до революции запрягали, и современная…
— Так тащи! — обрадовался Григорий. — Бутылка с меня.
— Дык, я не ради водки… — Иван потупился. — Я искусства ради… но бутылку возьму, коли даете.
— Тащи, тащи, сочтемся!
Иван ушел, лошадь тоже, а мы с Сергеевым с тоской уставились на конюшенный бардак. Особенно мне не нравились габаритные листы ДСП. Мороки с ними будет по горло. Неизвестно еще, куда таскать. Да и снег выпал не вовремя. Необязательный был снегопад. Совсем не обязательный…
Куда таскать, Григорий, оказывается, уже знал. Заранее обговорил он это с хозяином конюшни. Всякого рода хлам можно было свалить тут же в углу двора, в десятке метров от входа. Снимать там не собирались. А вот стройматериал — стекло и листы ДСП надо было носить метров за тридцать в сарай.
Выкурив по сигарете, приступили. Пока таскали легкие конно-спортивные причиндалы — барьеры, стойки и столбики, я спросил у Григория, знает ли он подробности гибели членов съемочной группы? Вот что он мне рассказал.
Марко вместе с Катериной вчера после обеда поехали в поселок Листвянка. Не терпелось итальянцу посмотреть на знаменитый Байкал, дождаться не мог. Тем паче он сперва предполагал доехать до Кругобайкальской железной дороги, десятки туннелей на которой в начале XX века строили итальянские инженеры. По тем временам, да и теперь — уникальные сооружения. Мысль у Марко, оказывается, была: найти деньги и снять документальное кино о строительстве Кругобайкалки. Он уже и заявку подал, решения ждал. Не дождался, бедолага…
Приехав в Листвянку, они узнали, что путь по льду до железной дороги — ни к черту, на днях машина с людьми провалилась в полынью Водитель застращал Марко и убедил отказаться от поездки по байкальскому льду.
Провели они с Катериной в Листвянке несколько часов — байкальского копченого омуля ели, целовались потом на скалистом берегу, отдыхали, словом.
Возвращались в Иркутск в темноте. Водитель, вероятно, заснул за рулем, машина сорвалась в кювет, несколько раз перевернулась и запылала.