Ассистент
Шрифт:
Существует общепринятое мнение, что с открытыми глазами человек видит много лучше, чем с закрытыми. Как любое общепринятое мнение — полная чушь. С открытыми глазами видно не лучше, а больше. Излишние предметы отвлекают, создают ненужные подробности, уводят к черту от истины. Часто — буквально. Закрой глаза и смотри. И увидишь.
Заостренный стальной прут в руках, как антенна, как громоотвод, улавливающий небесное электричество, словно дыхание тэнгриев, жителей Верхнего мира…
Я видел. Я видел то, что происходило давным-давно или произойдет в будущем. Я не знал. Знал
Я открыл глаза, подошел уверенно к самому краю утеса и вонзил с размаху лом. Тот прошел в землю, будто в масло, до половины. Я чуть не свалился по инерции вниз с тридцатиметровой высоты. Но не свалился, устоял.
— Здесь раньше стоял подобный столб, — сказал я.
— Откуда знаешь? — спросил подозрительный художник.
Что я мог ответить? Рассказать ему, что иногда я теперь вижу с закрытыми глазами? Вижу то, чего не существовало, или существовало, но не здесь, не в нашем Срединном мире? Может, рассказать ему о третьем, светящемся красным глазе Бурхана, которого он, вероятно, никогда не увидит?
Я пожал плечами.
— Подумал, что если ставить на утесе столб, то идеальное место — на самом краю, на границе сфер — земли, воды и неба.
Григорий как-то странно на меня посмотрел, но промолчал, а я взял из его рук лопату и принялся копать. В почве попадалось много трухлявого дерева, потом вперемешку с красноватой глиной пошли черные камни. Подобными трамбуют ямы, вот только цвет странный. Каменный уголь, что ли?
Я доставал камни руками и складывал в отдельную кучу.
— Что за минерал? — спросил у Григория.
— Низкосортный графит. Его здесь много.
Когда я углубился сантиметров на семьдесят, Григорий меня остановил. Примерили — подходяще. Художник держал столб вертикально, а я забрасывал яму рыхлой глиной и камнями. Трамбовать ломом не очень-то удобно, но больше было нечем, трамбовал. Графит крошился.
Управились в час. Кабы не отыскалось место, где стоял старый столб, без отбойного молотка не справились бы вовсе. Ломом прочную скальную породу не очень-то подолбишь… Тут же и подумалось, что в старину пользовались исключительно киркой да лопатой. И обрабатывали ведь камень, и строили, и до сих пор стоят их храмы, мосты и амфитеатры…
Григорий засобирался, хотел еще попасть на съемки. Я не хотел. Больно надо на Буратину глазеть. На краю утеса, рядом с клыкастым Бурханом мне было на удивление комфортно.
— Ты иди, я посижу еще здесь.
— Как хочешь. Сегодня ты больше не нужен, а завтра поедем с тобой на заброшенную ферму. Через пару дней там съемки, но работы много.
— Где это? Далеко от деревни?
— От Хужира на юг минут сорок езды по льду. Километров пятнадцать-двадцать не доезжая переправы на материк.
Прихватив лопату, Григорий ушел, а я устроился на краю обрыва, привалившись к столбу головой. Закурил.
И чего я раньше Бурхана боялся? Симпатяга парень — два глаза навыкате, третий хитро прищурен, пасть оскалена, клыки, как у тигра-людоеда, во лбу над третьим глазом — человеческие черепа… Спать хотелось очень, глаза сами собой закрывались, хоть спички меж век вставляй… Хотя зачем их вставлять? Зачем бороться со сном?.. И черепа во лбу… Сколько их — пять или семь? Это показалось мне крайне важным: пять или семь… Странно, если в городе я сутками не мог заснуть, на Ольхоне меня постоянно клонит в сон, в любое время суток… Пять или семь?.. Подняться и посмотреть не было сил. Желания тоже. Гладкая строганая поверхность округлого лиственничного бруса почему-то грела щеку.
Пять или семь? Да хоть пятьдесят семь! Какая мне, на хрен, разница?
Недокуренная сигарета вывалилась из пальцев и полетела с тридцатиметровой высоты на байкальский лед.
Я уснул.
ГЛАВА 13
А смерть ждала на линии прибоя…
Я проснулся.
Разбудил меня двадцатипятилетний парень, приставленный моим найжи, крестным отцом, мне в ученики, а заодно и в услужение. Был он среди девяти «сынков»-подростков, присутствующих при моем посвящении восемь лет назад.
— Богдо Михал-нойон, к тебе пришел человек.
Тыканье братских татар давно перестало меня раздражать, привык, вероятно.
— Кто пришел, Банзар?
— Русский шаман.
Что он мелет? Я — единственный русский шаман, и вряд ли скоро появятся другие. Кого имел в виду мой ученик?
Я поднялся с подобия кровати, сооруженной самолично из обтесанной сосны и покрытой звериными шкурами. Давно я привык обходиться без постельного белья, а вот спать на полу так и не научился. Впрочем, чистое домотканое полотно стелил я под себя и под медвежью шкуру, коей укрывался.
С помощью Банзара надел кафтан из хорошо выделанной оленьей кожи — повседневную свою одежду. Камлал я в другом, сплошь увешанном подвесками и онгонами. Плеснул в лицо ключевой водой из медного таза, расчесал голову и бороду золотым гребнем.
— Зови.
— Он не хочет входить, господин. Он ждет тебя снаружи.
Я усмехнулся. Гость, вероятно, священнослужитель. Аборигены в его понимании закоренелые во грехе язычники. Это в лучшем случае, в худшем — сознательные сатанисты, поклоняющиеся врагу рода человеческого. И я не могу его осуждать, сам имел точно такие же представления еще шесть-семь лет назад. Что они для вечности? Мгновение.
На женской половине было пусто. Жена с детьми укочевала к родственникам в дальний улус на северной оконечности острова Ольхон.
Я прошел мимо кипящего на огне бронзового котла с бараниной — дым белесой струйкой утекал в срединное отверстие войлочного потолка. Потом мимо невысокого столика из березы — тоже моя рукотворная самодеятельность, на коем стоял чайный сервиз изящного китайского фарфора. Над вздернутым носиком заварочного чайника с золотыми крылатыми драконами поднимался парок. У заезжих китайских и монгольских лам, которые одновременно и приторговывали, я покупал для себя чай черный, крупнолистовой. Братские татары предпочитали зеленый, плиточный, с молоком, солью и бараньим салом. На мой вкус это уже скорее суп, чем чай. Густой и тошнотворный. Я даже запаха его не переносил в своей юрте.